Людвиг Витгенштейн - [58]

«Ребенок ушибся, он кричит; а взрослые при этом успокаивают его и учат восклицаниям, а затем и предложениям. Они учат ребенка новому, болевому поведению. “То есть ты говоришь, что слово «боль» по сути означает «крик»”? Да нет же: словесное выражение боли замещает крик, а не описывает его» (ФИ, § 244).

Еще одна тема, о которой говорит Витгенштейн, – это концепция мышления. Опять же, для нас совершенно естественно думать о мышлении как о процессе, который происходит внутри нашего ума или мозга подобно электронным процессам, которые происходят внутри, скажем, компьютера. Предполагается, что этот процесс, происходящий внутри нас, не зависит от реального языка, на котором мы говорим, например от английского или суахили, и когда мы говорим, мы переводим наши внутренние мысли на социальное средство общения – язык. Как писал Томас Гоббс в своем «Левиафане» (1651), «общее употребление речи состоит в том, чтобы перевести нашу мысленную речь в словесную, или связь наших мыслей – в связь слов»[256]. Более того, это, кажется, объясняет, как ребенок научается значению слов «мышление» или «мысль»: он слышит эти слова, заглядывает внутрь себя, и все, что находит там, и есть то, что означает «мышление». Эта концепция также позволяет думать животным и компьютерам, даже несмотря на тот факт, что у них нет языка, сравнимого с нашим, если вообще есть какой-то язык. И снова Витгенштейн утверждает, что такая модель нашей когнитивной жизни и отношений между мыслью и языком, вытекающих из нее, не просто все упрощает, но глубоко ошибочна. Выдвигая такую модель, мы останавливаемся на определенном способе обретения словами своего смысла, а именно путем указания на что-либо и последующего присвоения этому чему-то имени; и концепцию мышления мы тоже пытаемся запихнуть в эту же схему. Но, как утверждает Витгенштейн, эта концепция так не познается и не используется, и если мы не посмотрим внимательно на многообразные и сложные контексты, в которых на самом деле применяется концепция мышления, мы в лучшем случае добьемся лишь карикатуры на нее. «Это походило бы на то, как если бы я, не зная правил шахматной игры, пытался выяснить, что означают слова “поставить мат” путем пристального наблюдения за последними ходами какой-то шахматной партии» (ФИ, § 316). Мы должны быть намного осторожнее и ограничивать сферы, в которых применима концепция мышления. «Только о человеке и ему подобных мы говорим, что они думают» (ФИ, § 360).

«Стул думает про себя: …ГДЕ? В одной из своих частей? Или вне своего тела, в окружающем его воздухе? Или же вообще нигде? Как же тогда различить внутреннюю речь этого стула и другого, стоящего вон там? Ну а как обстоит дело с человеком; где он разговаривает с самим собой? Отчего этот вопрос кажется бессмысленным? И почему в данном случае не требуется уточнять место, а достаточно указать, что именно этот человек говорит с самим собой? В то же время вопрос, где происходит разговор стула с самим собой, кажется требующим ответа. Дело в том, что мы хотим знать, каково предполагаемое подобие стула человеку; имеется ли в виду, например, что в верхней части спинки находится голова, и т. д. Как, собственно, человек мысленно говорит с самим собой, что при этом происходит? Каким образом я должен объяснять это? Ну, лишь таким образом, каким ты мог бы научить кого-то значению выражения “говорить с самим собой”. Ведь мы еще детьми усваиваем значение этого выражения. Только о нашем наставнике никак не скажешь: он учит этому, объясняя, “что здесь происходит”» (ФИ, § 361).

Если прав Витгенштейн, то, следовательно, когда современные нейробиологи задаются вопросом, где происходит процесс нашего мышления, и сами отвечают, что оно происходит в нашем мозгу, они на самом деле рассматривают не материальный объект, например стул, как человека, а скорее человека – как стул! Ибо в противном случае вопрос о том, где происходит мыслительный процесс, вообще бы не возник. Действительно ли, когда я заполняю за столом налоговые документы, мой мыслительный процесс происходит у меня в мозгу за левым глазом в восьми сантиметрах от его роговицы? А если бы я стал прыгать вверх-вниз на батуте, продолжая при этом думать про налоги, мой мыслительный процесс тоже стал бы прыгать вместе со мной? Не показывает ли этот бред, что у нас ошибочное представление о том, что такое мышление? Нам, видимо, стоит вообще отбросить идеи, что глагол «думать» и другие родственные ему слова употребляются, чтобы сообщить или описать нечто, что происходит внутри нас. Как ребенок, который узнаёт о значении слова «думать», вообще поймет, что ему искать внутри себя? Да и разве то, что имеет место внутри меня, – не «поток сознания»? Не мыслительный процесс? Фиксирование «потока сознания» (если мы вообще понимаем, что эта фраза значит), как это попытался сделать Джеймс Джойс в своем знаменитом «Улиссе», не имеет никакого отношения к рассказу о том, что кто-либо думает. Когда я говорю: «Идет дождь», я действительно рассказываю, о чем думаю, а именно о том, что идет дождь, но это ведь явно происходит вне меня, а не внутри, даже если моя мысль об этом сопровождается разнообразными ментальными образами и событиями. Но есть и другие значения слова «думать». Чтобы понять широко разветвленную концепцию мышления, нужно подробно рассмотреть все эти значения.