Людвиг Витгенштейн - [51]

.

Opus magnum: машинописная страница текста «Философских исследований» Витгенштейна

В октябре 1944 года Витгенштейн вернулся в Кембридж, где возобновил и преподавание – в основном философии психологии, – и работу над книгой. Он вновь поселился в своей старой квартирке окнами в Хьюэлловский двор в Тринити-колледже. Рождественские каникулы 1944/45 года Витгенштейн провел в Суонси; он, вероятно, чувствовал, что приближается конец его трудов, и набросал окончательное предисловие к пока еще не завершенной книге. Это был, писал он, «концентрированный результат философских исследований, занимавших меня последние шестнадцать лет», после чего мрачно добавил: «Есть вероятность, что этому труду доведется, несмотря на скудость и мглу нашего времени, просветить ту или иную голову, но, разумеется, вероятность эта крайне мала».

И все равно он не был доволен тем, что получилось. В письме Норману Малькольму он писал:

«[Книга,] скорее всего, вас разочарует. Дело в том, что она вышла довольно паршивая (может быть, если потратить еще лет сто, ее удастся улучшить)»[229].

Бо́льшую часть 1945 года Витгенштейн занимался очередной правкой своих многочисленных рукописей, сортировал их и даже добавил новые материалы. Окончательный машинописный текст того труда, который сегодня известен как первая часть «Философских исследований», был создан в 1945–1946 годах, но даже после этого Витгенштейн так и не заставил себя его опубликовать и в последующие годы продолжал вносить в него небольшие исправления.

На что намекал Витгенштейн, говоря о «мгле времени», понятно: ведь он писал свое предисловие в конце войны, которая принесла с собой тотальное опустошение и стоила жизни тридцати двум миллионам человек только среди гражданского населения. Но Витгенштейн имел в виду не только войну; более того, когда в августе 1945-го она закончилась, он не счел нужным влиться в ряды празднующих победу, потому что был шокирован тем, что называл «торжествующим скотством союзников в Германии и Японии». Еще во время войны он писал: «Когда война закончится, все будет отвратительно, кто бы ни победил. Разумеется, ужасно, если победят нацисты, но и ужасно гнусно, если победят союзники»[230]. После прекращения огня он сделал такую запись:

«Наверное, я должен ликовать, раз война закончилась. Но я не ликую. Не могу отделаться от мысли, что это не мир, а лишь перемирие. Все это притворство, что полное искоренение “агрессоров” в этой войне сделает мир безопаснее, буквально вопиет и на самом деле сулит ужасное будущее, ведь последующие войны начинать будут именно они»[231].

Как предположил Рэй Монк, одной из причин такого уничижительного отношения к наступившему миру и к союзникам могли быть сообщения в прессе о проблемах с продовольствием в Германии и Австрии[232]. Однако очевидно, что по сравнению с тем, что творили армии держав Оси на оккупированных территориях, союзники вели себя несравненно гуманнее, по крайней мере западные. Никакого ужасного будущего у Западной Европы (и Японии) не было. Наоборот: вскоре началась реализация американского плана Маршалла, благодаря которому Германия и Австрия стали демократическими, благополучными странами. Гнусное, ужасное будущее ожидало лишь Восточную Европу, где Советский Союз – в прошлом объект грез Витгенштейна – скоро установит свою железную диктатуру. Чем же была вызвана эта критика? Не столько реальными событиями вокруг, сколько застарелым шпенглеровским пессимизмом относительно перспектив современных западных обществ, подпавших под чары науки и технологии, пришествие которых в его глазах, видимо, знаменовало начало конца человечества. С момента своего возвращения к занятиям философией в 1929 году Витгенштейн все враждебнее относился к сциентизму – догматическому применению научного мышления ко всем сферам мысли, будь то язык, математика, психология, религия, антропология или эстетика. Он попытался подорвать это всеобщее преклонение перед наукой, показав, что существенные аспекты этих дисциплин недоступны для научных теоретических построений. Философия Витгенштейна, таким образом, противостояла не только конкретным философским учениям, но и гораздо более широкому течению мысли, и он прямо заявляет об этом в предисловии к «Философским заметкам» (1930):

«Эта книга написана для тех, кто симпатизирует ее духу. Этот дух отличается от того, которым наполнен широкий поток европейской и американской цивилизации, в котором мы все находимся. Тот дух выражает себя в движении вперед, в строительстве все более крупных и сложных структур; этот же находится в поисках ясности и вразумительности любых структур».

Но даже если согласиться с витгенштейновским неприятием чрезмерного почитания науки в философии и культуре, были ли у него реальные основания отвергать всю западную цивилизацию целиком, с ее многочисленными политическими, социальными и техническими достижениями? Можем ли мы понять смысл апокалиптического желания, которое он выразил в следующей дневниковой записи:

«Истерический страх перед атомной бомбой, который сейчас испытывает либо так или иначе выражает общественность, наводит, по сути, на мысль, что наконец-то изобрели что-то полезное. Этот испуг, по крайней мере, создает впечатление, будто это реально эффективная горькая пилюля… Хотя, возможно, это тоже детская идея. Потому-то на самом деле я имею в виду лишь то, что бомба дает перспективу конца, разрушения зла – нашей отвратительной науки, отвратительной, как грязная мыльная вода… но кто может сказать, что будет после разрушения?»