Людвиг Витгенштейн - [32]
«Я очень люблю Маргерит, и меня очень тревожит, что, может быть, ей нездоровится, раз я не получал от нее писем уже больше недели. Когда я один, я все время думаю о ней, хотя и в остальное время тоже. Если бы я был более достойным человеком, то и моя любовь к ней была бы достойнее. И тем не менее я ее люблю настолько нежно, насколько могу»[126].
«Я сильно влюблен в Р., причем, конечно, уже давно, но особенно сильно теперь. И при этом я знаю, что дело, по всей видимости, безнадежное. То есть я должен быть готов к тому, что она в любой момент будет помолвлена с кем-нибудь и выйдет замуж. И я знаю, что мне от этого будет очень больно. Поэтому я понимаю, что на этой веревке не надо виснуть всем весом, так как однажды она все-таки порвется. То есть мне нужно, как прежде, прочно стоять обеими ногами на земле и только держаться за эту веревку, а не виснуть на ней. Хотя это трудно. Трудно любить кого-то так самоотверженно, чтобы держаться за эту любовь и при этом не давать ей держать себя»[127].
Две женщины, сыгравшие важную роль в жизни Витгенштейна: Маргерит Респингер и Маргарете Стонборо-Витгенштейн. 1931
Оба серьезно думали о браке, но представляли его очень по-разному. Людвиг считал, что брак – это духовный, даже, возможно, целомудренный союз (почти как у Кафки с Фелицей, хотя и по другим причинам), и не хотел иметь детей, поскольку, с его точки зрения, безответственно обрекать их на жизнь в нашем мире, полном страданий. Маргерит же определенно хотела детей. Когда она приехала к нему в Норвегию в 1931-м, его поведение по отношению к ней показало все эти различия настолько выпукло, что она решила: Людвиг – последний мужчина на земле, за которого она захочет выйти замуж. Началось с того, что Витгенштейн поселил ее в другом доме – отдельно от себя. Он проводил с ней мало времени; вместо встреч он читал Библию, молился и внутренне готовился к священному таинству брака. Она же ходила купаться, гуляла, общалась с местными жителями и даже не открывала Библию, которую Людвиг подсунул ей в багаж[128]. Как вообще могли соответствовать друг другу их представления о браке? Через две недели Маргерит уехала из Норвегии в полном разочаровании, и на этом их роман закончился, хотя они и остались добрыми друзьями. В 1933 году Маргерит вышла замуж за одного из Шегренов, и Витгенштейн был очень недоволен этим решением, хотя и вынужден был его принять. Маргерит позднее писала в мемуарах:
«Людвиг приехал повидаться… за час до моей свадьбы. “Ты садишься на корабль; море будет неспокойным; чтобы твой корабль не перевернулся, оставайся предана мне”, – сказал он. До того самого момента я не осознавала ни его глубокой привязанности, ни, вероятно, большой хитрости. Многие годы я была в его руках как пластилин, из которого он старался вылепить кого-то получше. Он был как добрый самаритянин, дающий новую жизнь тому, кто ошибся»[129].
Добрые намерения Витгенштейна в отношении Маргерит Респингер не мешали ей оказывать на него куда более пагубное влияние. Четких доказательств ее антисемитизма у нас нет, однако точно известно, что Респингер недолюбливала Энгельмана, потому что он был «такой еврейский типаж, который ни у кого не вызовет симпатии»[130]. Именно во время дружбы с ней – по меньшей мере, на какое-то время – Витгенштейн пересмотрел свое отношение к собственному еврейству и к евреям вообще, и заметки на эту тему мы находим в его дневнике за 1931 год. Как отмечал Рэй Монк, если бы их написал не Витгенштейн, эти записи можно было бы принять за разглагольствования какого-то антисемита[131]. Евреи, по его словам, «скрытны и коварны», и неважно, что их долгое время преследовали. Витгенштейн без какого-либо осуждения приводит традиционное антисемитское сравнение евреев с опухолью в теле европейской цивилизации и пишет, что евреи умеют лишь воспроизводить, а по-настоящему создавать что-либо не способны, «даже самый маленький цветок или былинку». Наконец, он применяет это расхожее клише к самому себе (кстати, обратите внимание на любопытный список тех, кто на него повлиял):
«Еврейский “гений” может быть только святым. Даже самый великий еврейский мыслитель не более чем просто талантлив. (Например, я.) Мне кажется, есть доля правды в моей мысли, что я в своей философии на самом деле лишь воспроизвожу чужие идеи. По-моему, я ни разу не придумал ни одной строчки сам: я всегда брал их у кого-то, а сам лишь страстно переносил в свои труды просто для прояснения. Так на меня повлияли Больцман, Герц, Шопенгауэр, Фреге, Рассел, Краус, Лоос, Вейнингер, Шпенглер, Сраффа. <…> Типичная черта еврейского ума – понимать чужие труды лучше, чем себя самого»[132].
Не все его записи о евреях демонстрируют такое негативное отношение. Например, Витгенштейн также пишет: «Евреи – это пустырь, но под тонким каменистым слоем разлита раскаленная лава духа и интеллекта»[133]. Тем не менее во всех этих пассажах удивляет его готовность делать такие огульные замечания обо всех евреях. Это сильно контрастирует с его куда более критичным отношением к подобным разговорам, которое он продемонстрирует в последующие годы. Норман Малькольм вспоминал, как в 1939 году сказал Витгенштейну, что британский национальный характер несовместим с тем, чтобы подложить Гитлеру бомбу (тогда ходили такие слухи); Витгенштейн был настолько взбешен, что перестал на какое-то время с ним общаться. Даже спустя пять лет он пребывал в шоке от примитивности замечания Малькольма:
