Людвиг Витгенштейн - [19]
Только после нескольких месяцев, проведенных в опаснейших обстоятельствах, эти личные записки стали соединяться с философской системой, которую разрабатывал Витгенштейн, приобретя вид незашифрованных общих заметок о Боге, этике и смысле жизни; некоторые из них попали на последние страницы «Трактата». Они отражают не только его недавний опыт, но и впечатления от чтения Шопенгауэра, Ницше, Эмерсона, Толстого и Достоевского (он так часто перечитывал «Братьев Карамазовых», что знал целые пассажи из романа наизусть). Вот пример его впечатляющих заметок[70]:
«Что я знаю о Боге и о цели жизни? Я знаю, что этот мир существует. Что я помещен в нем, как мой глаз в своем поле зрения. Что нечто, сказанное о нем, является проблематичным. Что мы называем это значением. Что это значение лежит не в нем, но за его пределами. Что жизнь есть мир. Что моя воля пронизывает мир. Что моя воля является доброй или злой. Следовательно, что добро и зло как-то связаны со значением мира. Смысл жизни, то есть значение мира, мы можем назвать Богом»[71].
«Смерть не есть событие жизни, она не является фактом мира. Если под вечностью понимать не неограниченное временное направление, но вневременность, тогда можно сказать, что человек живет вечно, если он живет в настоящем. Чтобы жить счастливо, я должен быть в согласии с миром. Это и есть то, что значит “быть счастливым”. Тогда я, так сказать, нахожусь в согласии с той волей, от которой я завишу. То есть я как бы “творю волю Бога”. Страх перед лицом смерти – самый явный знак ложной, то есть дурной жизни»[72].
«Когда общий этический закон установлен в форме “Ты должен…”, то первая мысль: “А если я этого не сделаю?” Но ясно, что этика ничего не может добиться путем наказания и награды. Потому этот вопрос о последствиях действия должен быть неважен. По меньшей мере, эти последствия не могут быть событиями. Но, помимо прочего, должно быть и нечто правильное в этом вопросе. Должен быть какой-то род этического вознаграждения и этического наказания, но они должны быть включены в само действие. И ясно также, что награда должна быть чем-то приятным, а наказание – чем-то неприятным. Я продолжаю возвращаться к этому! Просто счастливая жизнь хороша, несчастливая дурна. И если я теперь спрашиваю себя: “Зачем бы мне жить счастливо”, это уже кажется мне тавтологическим вопросом; счастливая жизнь кажется самооправданной, кажется, что только она и есть единственно правильная жизнь. Но это действительно в каком-то смысле глубоко таинственно: ясно, что этика не может быть выражена!»[73]
В этих записках мы находим несколько взаимосвязанных тем. Одна из них – тема человеческого счастья: оно достигается только добрыми делами и только в этих добрых делах. Счастье невозможно достичь, если понимать его как внешнюю цель. Сюда можно отнести подход стоиков: не подвергать себя влиянию мира, особенно влиянию событий, угрожающих жизни. Еще одна тема – моральный солипсизм: суждение, что добро и зло не существуют в мире, а даруются через меня, через мой взгляд на весь мир. Наконец, присутствует утверждение, что этика – «трансцендентна», что самые важные ценности человеческой жизни – добро, счастье, Бог, все, что он объединил термином «Высшее», – не являются частью этого мира, ничем таким, что можно найти или открыть путем научного наблюдения физического мира. Эти ценности даруются через отношение ко всему миру и поэтому не могут быть частью мира. Но раз все, что можно выразить, то есть реальные объекты в мире и их свойства, должно быть выразимо с помощью научного языка, то из этого следует, что содержание этики выразить невозможно. Его можно только показать. Здесь мы видим различение того, что можно сказать и что – только показать, и это, как мы увидим, важнейшая особенность логического и метафизического учения Витгенштейна. Но впору задать вопрос, почему Витгенштейн сам не сказал нам, хотя бы отчасти, в чем состоит этика? Разве он только что не заявил, что ценности не являются частью этого мира, что доброе дело получает награду в себе самом и т. д., да и вообще что этика – то самое нечто, о котором нельзя говорить? Есть что-то парадоксальное в этом различении говорения/показывания применительно к его взглядам на этику, логику и метафизику.
Витгенштейн сознавал, что рамки его изысканий расширились. Ближе к концу лета 1916 года он писал: «Я работаю теперь не только над основаниями логики, но и над сущностью мира»[74]. Дневник он ведет в это время гораздо реже, чем раньше, но удивительно, что он вообще занимается философией в таких обстоятельствах, потому что лето тогда выдалось особенное. Дивизия, в которой он служил, оказалась под ударом русской армии во время Брусиловского прорыва и была вынуждена отступить с тяжелыми потерями (по разным оценкам, они составили до 80 % личного состава). Затем были бои в Буковине, сражение при Коломые. Витгенштейн воевал образцово – это известно из отчетов его начальства. В одном из таких отчетов говорилось, что, «не обращая внимания на плотный артиллерийский огонь по каземату и рвущиеся мины, [Витгенштейн] наблюдал, откуда стреляют минометы, и определил их расположение. <…> Таким примерным поведением он оказал успокаивающее воздействие на своих сослуживцев»
