Людовик XIV и его век. Часть вторая - [11]

Герцогиня Орлеанская сделала все возможное, чтобы помешать мужу подписать договор, но ненависть герцога к кардиналу взяла верх над влиянием, которое всегда оказывала на него жена. Договор содержал ручательство герцога Орлеанского присоединить войска, которыми он будет располагать, к тем, за какими герцог Немурский отправится во Фландрию, и немедленно встать на сторону принца де Конде, причем открыто, если это понадобится, в его борьбе с кардиналом.

Окончив дела с отцом, граф де Фиески тотчас занялся дочерью. Как мы уже говорили, у него было при себе письмо принца де Конде к мадемуазель де Монпансье; он попросил у нее аудиенцию и вручил ей письмо следующего содержания:

«Мадемуазель!

Я с величайшей радостью узнал о Вашем доброжелательном ко мне отношении и страстно хотел бы иметь возможность дать Вам доказательства моей признательности. Я просил графа де Фиески засвидетельствовать Вам испытываемое мною желание услугами своими удостоиться продолжения Вашего благорасположения. Молю Вас питать доверие ко всему, что он скажет Вам от моего имени, и держаться убеждения, что никто на свете не любит и не уважает Вас, Мадемуазель, более, чем я.

Луи де Бурбон».

То, что графу де Фиески следовало сказать от имени принца де Конде мадемуазель де Монпансье и к чему принц молил ее питать доверие, заключалось в его желании видеть ее королевой Франции. Мадемуазель де Монпансье с великой радостью приняла это сообщение и в свой черед попросила графа уверить принца де Конде в том, что она является одним из лучших его друзей и что его участие в ее интересах доставит ей большее удовольствие, чем чье бы то ни было еще.

Очень скоро герцогу Орлеанскому и мадемуазель де Монпансье представился случай показать свою верность этим новым обязательствам. Произошло несколько незначительных стычек между войсками графа д’Аркура и отрядами, которыми командовали генералы принца де Конде и даже сам принц. Король лично начал осаду Пуатье, который оборонял г-н де Роган, и в тот самый момент, когда осажденным должны были прийти на помощь, г-н де Роган сдал крепость. Это стало подлинным успехом для короля, но одновременно при дворе стало известно об очередной вспышке ненависти Парламента к Мазарини и о новом договоре дяди короля с принцем де Конде. Обе эти новости были тревожными. Париж оказался оставлен на Парламент и на герцога Орлеанского; следовало вернуться в столицу, и было решено сделать это без задержки. Тому, что такое смелое решение приняли, оно было обязано прежде всего помощи г-на де Тюренна, который, не сумев во время этого второго мятежа договориться с принцем де Конде, явился предложить свои услуги Мазарини, причем сделал это как раз в то время, когда король обедал у кардинала.

Королевская армия двинулась в обратный путь; но, когда король достиг Блуа и после двухдневной остановки в этом городе сосредоточил свои войска в Божанси, стало известно, что герцог Немурский, во главе испанского отряда вступивший во Францию, идет на соединение с герцогом де Бофором и что два этих принца рассчитывают совместно двинуться на королевскую армию. В подобных обстоятельствах было крайне необходимо знать, в чью пользу выскажется Орлеан. И действительно, Людовик XIV был всего лишь королем Франции, тогда как герцог Орлеанский был единоличным владетелем Орлеана, а он, как мы сказали, подписал договор с мятежными принцами, и об этом договоре все знали. И потому к городским чинам Орлеана послали спросить, на чью сторону они намерены встать. Орлеанские городские чины ответили, что они собираются стоять на стороне герцога.

Это ставило герцога Орлеанского перед необходимостью открыто заявить о своих намерениях, что при его характере всегда было невыносимо тяжело; ему очень хотелось, чтобы городские чины Орлеана сами заперли городские ворота перед королем и таким образом взяли на себя ответственность за свой бунт. Он даже послал графа де Фиески и графа де Грамона к орлеанцам, чтобы попытаться склонить их к такому решению. Но горожане ответили, что они не рискнут ни на какое враждебное действие против его величества, если с ними не будет их герцога, который должен воодушевлять их своим присутствием, и, после своей четырехдневной поездки, посланцы возвратились с этим известием к Гастону.

На этот раз отступать было невозможно. Орлеан был слишком важной крепостью, чтобы не принимать в отношении него никакого решения. И потому все друзья герцога объединились, чтобы уговорить его отправиться туда немедленно. Он решился на это или, по крайней мере, сделал вид, что решился, в Вербное воскресенье и, потребовав у герцога де Бофора и герцога Немурского предоставить ему эскорт, который должен был встретить его на выезде из Этампа и сопроводить до Орлеана, объявил, что отбывает на следующий день.

Мадемуазель де Монпансье намеревалась отправиться в тот день ночевать в кармелитский монастырь Сен-Дени, чтобы провести там всю Страстную неделю, как вдруг ей стало известно о решении отца. Она приехала к нему в Люксембургский дворец, чтобы проститься, и застала его в состоянии беспокойства, в какое его всегда ввергала необходимость принять важное решение. Он горько сетовал на то, что друзья заставляют его покинуть Париж, и говорил, что все пропало, если он оставит город; к этим жалобам он присовокуплял слова о своем желании стоять в стороне от политики, удалившись в свой замок Блуа, что всегда звучало из его уст в тех случаях, когда его вынуждали исполнить принятые им на себя обязательства, и о своей зависти к блаженству людей, имеющих счастье жить так, что никто не имеет права требовать от них, чтобы они впутывались в какие-то сомнительные дела. Мадемуазель де Монпансье привыкла к этим сетованиям, с которыми обычно улетучивались те крохи энергии, какими обладал принц. Она понимала, что в этом деле все будет так же, как это было во всех прежних делах, и что теперь, вследствие своей трусости и подлости, герцог Орлеанский потеряет еще несколько лохмотьев своего личного достоинства. И она не ошибалась: чем ближе становился час, когда следовало принять решение, тем нерешительнее становился герцог. Наконец, в восемь часов вечера она простилась с отцом, вполне убежденная, что нет никакой надежды заставить его действовать.