Людмила - [31]

— А-а, — Валера немного растерялся. — Ну, в общем... Я хотел сказать, люди гуманитарных профессий.

— Я тоже не ядерный физик, — сказал я.

— Ну... Как бы это сказать... У вас немного другая аура, — осторожно сказал Валера.

Я отвалился на спинку дивана, развел руками, насколько это позволили Марина и рог изобилия. Я засмеялся.

— Валера, не будь занудой, — сказала Марина. — Вообще, насчет ауры ты знаешь, к кому обращаться.

Валера надулся, отъехал назад, откинулся вдоль ящика затылком к стене, а его соседка с круглыми коленками, наоборот, выпрямилась и села. Взяла сигарету. Я встал, зажег для нее спичку, сел.

Певица теперь пела другую песню. Это была с давних пор знакомая мне «Summer Time», но в другой обработке, и слова были другие. Девушка жаловалась на судьбу и уговаривала себя не плакать. Janis, don't cry, говорила она.

Марина стала рассказывать мне про эту певицу, которую звали Джанис Джоплин, про ее печальную судьбу, про наркотики и смерть. Я спросил Марину, не дочка ли эта Джанис пианиста Скотта Джоплина, но про него как раз ничего не знала Марина.

— Мы дети разных эпох, — сказал я, — у нас разные Джоплины.

— Да, это так, — вздохнула Марина, — хотя, — она посмотрела на меня, — между нами и разница-то всего, наверное, лет в шесть-семь.

Да, кроме меня она, похоже, была здесь самой старшей, а может быть, просто, положительной и на какое-то мгновение показалась мне не то председателем на профсоюзном собрании, не то воспитательницей в детском саду. Подумал, как бы сюда вписалась Людмила, она не показалась мне воспитанницей этого сада, вообще, почему-то была бестелесной.

Отсюда была видна часть окна с безразличным небом — просто ничего, казалось, что там нет никаких звуков. Я почувствовал легкое беспокойство.

Валера снова оживился и теперь вещал своей соседке что-то о девальвации ценностей, как я понял — духовных. Я бы с ним согласился, если б не знал, для чего подобные молодые люди ведут подобные разговоры, однако я стал прислушиваться.

— Тоталитарное общество могло бы задержать этот процесс, — доносилось оттуда, — но наше общество еще и антиклерикально, а это абсурд. Тоталитарное общество не может быть антиклерикальным, оно должно базироваться на непреходящих ценностях.

Девушка молчала. Джанис тоже на несколько секунд умолкла, в закутке было душно и накурено.

— Религия изъята из обращения, — сказал Валера.

Я вспомнил ангела за моим окном, его пустые, воздетые руки.

— Что остается? — спросил Валера.

Девушка смотрела вопросительно.

— Секс, — убежденно сказал Валера.

— Любовь? — с робкой надеждой спросила учительница русской литературы.

Татьяна Ларина, Наташа Ростова, княжна Мери...

— Нет, — сказал Валера, — то есть да. Вообще, это как назвать. Любовь, но любовь не к кому-нибудь конкретному, а любовь в чистом виде. Та, которую проповедуют хиппи. Свободная любовь, которой ты можешь поделиться с каждым. То есть подлинная христианская любовь.

Его слушательница была в затруднении. Ей предстояло преподавать в провинции Тургенева и бородатого Толстого, теперь, может быть, и романтика Грина — секс не входил в школьную программу. В частной жизни...

— Но ведь это не может быть ценностью для отдельного человека, — робко возразила учительница, — для этого нужна пара.

— Почему пара? — недоуменно сказал Валера. — Почему не дюжина? Почему, скажите, я должен любить одну женщину, а не весь мир? Почему женщина должна любить только меня?

— Но ведь любовь к человечеству это не сексуальная любовь.

— Это самая большая ложь, какую я слышал, — возмутился Валера, — это просто лицемерие. «В отвлеченной любви к человечеству, — говорит Достоевский, — всегда любишь лишь самого себя». Любовь, не наполненная сексом, в лучшем случае самообман. А на самом деле это тотальная кастрация, предпринятая идеологами для умиротворения масс.

— Он что, в самом деле псих? — негромко спросил я Марину, кивнув на психолога.

— Псих, — сказала она. — А кто не псих? Вы? Или я? Все психи. Это я вам как врач говорю.

— Неужели и врачи психи? — спросил я.

— Еще большие психи, чем психи, — сказала Марина.

Я вспомнил Эдгара По. Почувствовал себя обитателем детского сада. Или сумасшедшего дома. Может быть, психиатром. Я сказал об этом Марине. Сказал, что схожу за выпивкой, пока еще есть время. Она посмотрела на бутылки, посмотрела на меня, улыбнулась.

— Коньяк? — спросила она. — Валера был прав, вы пошлый парвеню.

— Разве он это хотел сказать? — спросил я. — Ну, хорошо, возьму рому.

Двор этого, построенного в начале века богатого пятиэтажного доходного дома с глубокими парадными, отступившими за черные полированные колонны, с разделенной этими колоннами каменной балюстрадой балконов, с цоколем, сложенным из грубых гранитных блоков и с двумя рядами высоких тополей вдоль тротуаров, выходил роскошными пропилеями на две параллельные улицы, — я прошел через весь этот двор (сила инерции) к тем, через которые мы пришли.

На улице было какое-то затишье. Я посмотрел направо, налево — ни одного прохожего по этой стороне, только от перекрестка приближался микроавтобус скорой помощи. С налетевшим треском из двора, узким проходом пропилеев, едва не сбив меня, промчался сумасшедший мотоциклист и сам чуть не влепился в этот уже подъехавший микроавтобус. Обогнув, еще раз проскочил перед ним, когда он заворачивал в соседнюю улицу.