Люди земли Русской. Статьи о русской истории - [106]

Красные вандалы свирепствуют и в других областях искусства. Сырые подвалы (не хранилища, а хозяйственные помещения) Третьяковской галереи набиты картинами, свезенными сюда из разоренных «дворянских гнезд». Больше 30.000 номеров. Все это обречено на гибель и частично уже погибло при эвакуации Москвы в 1941 г., когда вагоны с сокровищами искусства были беспорядочно разбросаны из Москвы и погибли в пути. Сотни миллиардов тратится на выпуск плакатов и портреты «вождей» и «вождят», а хранители Третьяковки напрасно добиваются ассигновок на расширение хранилищ.

Памятники славе России, царям и полководцам (Александру III, Скобелеву) снесены, но поставлены ворам и разбойникам – Стеньке Разину, Пугачеву. Под руководством скульптора Коненкова наготовили таких чудищ, что непривычные к ним новоприбывшие в Москву, проходя мимо, отплевываются.

– Эх, идол тебя расшиби! Уродится же такое страшилище! Видно, не зря его царь казнил!

Но это уже прошлое. Теперь – «социалистический реализм». Подземные залы метро густо уставлены благообразными бюстами упитанных «вождей»: Молотова, Ворошилова и пр., а также статуями далеких от подлинного не социалистического реализма жизни мощными фигурами мускулистых физкультурников и комсомольцев.

– К какому закрытому распределителю они прикреплены? – острят москвичи. – Вот нам бы туда!

Все новые здания не только в Москве, но и по всему СССР построены по одному и тому же образцу серых кубических коробок, слепо подражающих манере Корбюзье. Этот сухой геометризм там еще беднее, еще скучнее, чем на Западе, где обилие и разнохарактерность строительных материалов несколько скрашивают томительное однообразие. Характерно для эпох: безвременье и железные тиски «социального заказа», в которые зажата творческая мощь русского народа, целиком исключают возможность создания своего стиля или хотя бы жанра, манеры.

При конкурсе на проект Дворца советов были объявлены огромные премии. Трудились в поте лица сотни безусловно талантливых, старых и молодых архитекторов и художников, в распоряжении которых были неограниченные фонды ценнейших строительных материалов: цветного гранита и мрамора, уральских ляпис-лазури, яшмы, малахита, павлиньего глаза, копетдагской бирюзы…

Гора родила мышь. Премированный проект этой грандиозной постройки не дал ничего нового, он был, как говорится, ниже среднего. Остряки окрестили его «всесоюзной чернильницей».

Ясное дело! При таком количестве всевозможной бюрократической писанины грандиознейшая чернильница, безусловно, необходима!

«Знамя России»,

Нью-Йорк, 18 июня 1953 г.,

№ 87, с. 11–14.

Проказник Гамлет и беспутная Офелия

Московские Императорские театры переименованы в Академические. Неразрывно связанный с именем Чехова, Художественный театр «удостоен» имени Горького, из пьес которого в нем с успехом шла только его «На дне», а «Мещане» и «Дети солнца» позорно провалились. Это переименование было встречено старой театральной Москвой, как оскорбление, и, как водится, тотчас же родился анекдот по этому поводу:

«Артисты не удовлетворены. Они требуют дальнейших переименований: Станиславского – в Сталинославского, Немировича – в Кагановича, а престарелую Книппер-Чехову – в застарелую Три….-Горькую»…

Если нельзя протестовать, так не лучше ли смеяться, чем плакать?

Большой театр, по внешности, мало изменился. На фронтоне тот же Феб все еще правит своей несозвучной эпохе квадригой. Внутри сохранено пышное николаевское великолепие бархата и позолоты. Нет лишь прежних седых бакенбардистов в гетрах и ливреях – капельдинеров, и в Императорской ложе толпятся какие-то невзрачные личности… Сталина и «вождей» первого ранга в ней не бывает. Они любуются спектаклями из ближайших к сцене боковых лож бенуара и бэльэтажа, закрытых от публики глухим занавесом. Пол и барьеры этих лож бронированы, а их занавесы снабжены изнутри специальной стальной сетью.

При посещении театра «мудрейшим», на кассе всегда бывал аншлаг: «все билеты проданы», но сама касса не получала от этих спектаклей ни копейки. Половина билетов распределялась между особо близкими к Кремлю лицами, а другая поступала в НКВД. «Свои»-то свои, но и им вполне доверять нельзя. В какой именно из закрытых от публики лож находился сам «вождь», в зале знали лишь очень немногие. Публике он никогда не показывался.

Но зрелища Сталин любил со всею страстью азиата и не пропускал ни одной крупной постановки ни в драме, ни в опере, ни в балете. Денег на московские театры не жалел и в премиях артистам также не было отказа, но нужно было суметь ему понравиться. Это не всегда удавалось, а если «великий критик» хотя бы лишь морщился, то пропала карьера артиста, будь он хоть Шаляпиным. Одно слово диктатора, и в этом деле непогрешимого гения, губило целые театры: Второй МХАТ, Камерный.

Репертуар Большого театра мало изменился. Новые оперы редки, и они быстро сходят со сцены: то зрители дружно бросят их посещать, как это было с неудачными «Тремя апельсинами» Прокофьева, то своя критика затравит, как «Леди Макбет Мценского уезда» или «Великую дружбу»… Кроме того, опера не комедия, в две недели ее не состряпаешь, так стоит ли терять годы, идя на большой риск? – рассуждают композиторы и предпочитают компановать мелкие, но ходкие пьески.