Люди Огненного Кольца - [52]

— Домик есть, — осторожно ответил я. — Но надолго ли вы?

— Ну нет! Больше трех дней не задержимся! Нас катер будет в Отрадном ждать — маршрут у нас долгий, успеть бы до осени справиться… Так что — три дня, чтобы отдохнуть нам перед работой, но, конечно, по-настоящему отдохнуть!

…— Капитальщик, — загадочно произнес Омельченко, поедая икру и поглядывая на капитально отдыхающего Грабкова. — Дай-ка мне, Коля, рекламки, должен же я их как-то использовать.

Коля кивнул.

Не торопясь, обсуждая каждый свой шаг, даже отвлекаясь на чай, они обклеили ничего не подозревающего, обнаженного, как Адам, Грабкова рекламками новой монографии Омельченко, посвященной кулисным структурам восточных островных дуг. Всё обклеили: и стыд, и спину, и грудь. На пятках Сени рекламки, правда, почему-то не держались, поэтому Коля химическим карандашом написал на них имя Грабкова, чтобы мы не перепутали его случайно с какой-нибудь недвижимостью. Когда Коля писал, Сеня стал судорожно сжимать пальцы. Омельченко добродушно попросил:

— Полегче, Коля. Не нажимай! Это же не забор, это же пятка нашего коллеги!

Только положительный Мельник не одобрял игру шефа. Мельник бросал курить. Каждые два часа он глотал болгарскую пилюлю «Табекс», потом закуривал и пояснял:

— Мне от этого совсем должно плохо стать, на этом лечение и построено. Других, лучших, средств еще нет, потому что только пилюли «Табекс» возбуждают ганглии вегетативной нервной системы, стимулируют дыхание, причем рефлекторно, а также вызывают отделение адреналина из медуллярной части надпочечников. Плюс не угнетают поджелудочную железу.

Мельника никто не понимал — все курили.

Обижаясь на непонимание, Мельник вытащил во двор найденную им на чердаке ржавую металлическую кровать, и тут, во дворе, под лапчатой красивой аралией пристроился читать роман Дюма-старшего. Но секрет Мельника мы знали. Он, Мельник, изучал японский язык и боялся насмешек над своим увлечением — под романом Дюма-старшего он прятал самоучитель, куда украдкой и заглядывал.

— Ка-га-ку… — бубнил он негромко, но внятно. — Ка-га-ку…

Это слово ставило. Мельника в тупик, ибо имело множество значений: его можно было переводить и как «химия», и как «физика», и как «биология», и как, наконец, «наука». Мельник же не знал, на каком значении ему остановиться. Это раздражало его, и, отдыхая, он говорил суетящейся над Грабковым компании:

— Здоровье, здоровье вас подведет!

На что Омельченко добродушно басил:

— На ближайшую геологическую эпоху нас хватит. А иначе как — мы же в климате для обезвоженных организмов!

И, радуясь оптимизму Омельченко, курлыкали в климате для обезвоженных организмов рыхлые жабы, лаяла вдали злобная собака тети Лизы — самец Вулкан, мычала заблудившаяся между домиков телка и мирно мыла свои усы островная раскрасавица Нюшка.

Расчувствовавшись, Омельченко вышел во двор, склонился над плечом Мельника и стал терпеливо ему объяснять, что вот он, Омельченко, уже многое видел и знает, не раз переживал, что значит отдохнуть два-три дня перед сложными маршрутами, из которых, кстати говоря, можно при случае и не вернуться. И вот он, Омельченко, и спрашивает у Мельника: неужели же до тебя, геолога и бродяги, не доходит это буйство жизни, превращающее людей в существа беспредельно счастливые, высокие, чистые?..

— А зачем Грабкова обклеили? — сварливо спрашивал Мельник.

— А это для усиления ощущений, — туманно объяснял Омельченко, — ощущения же притупляются быстро, вот мы и стараемся вернуть товарищу древнюю остроту…

И пришло утро.

Омельченко приподнялся, опустил босые ноги с нар и долго, не узнавая, смотрел на гофрированного, обклеенного рекламками Грабкова. Потом вспомнил и стал будить Мельника:

— Встань! Пробудись! Время вдет, а ты еще в Дюма не заглядывал. И ты, Роберт Иванович, встань! И ты, Коля, и ты, Тропинин!

— Не холодно спать было? — спросил он Сеню, который наконец неуверенно поднялся и, озираясь, отправился к столу, на котором возвышалось ведро с ухой. Он брел, шурша, как большое дерево, а с мокрой пятки, как с матрицы, спечатывались на пол сзади наперед буквы его имени — С е н я. Одна буква, правда, расплывалась, наверное, Харченко слабо на карандаш нажимал.

Напившись, Сеня вышел на улицу, сел перед окном на пенек и закурил. Отражение в окне его вдруг взволновало, он всмотрелся в мутные очертания и негромко спросил:

— Илья Ильич, у вас что, новая монография выходит?

— Ага, — добродушно ответил через окно Омельченко, — ты не забудь, подпишись на парочку экземпляров.

— Обязательно, — так же негромко отозвался Сеня и наконец закричал. До него дошло — он стал человеком-деревом!

…Через два дня, поздно вечером, Омельченко засел перед свечой, исписывая блокнот рядами таинственных цифр — видимо, набрасывал план статьи или подсчитывал полевые расходы. Харченко уснул, Роберт Иванович тоже слабо посапывал. В этот-то момент и донеслись из-под нар таинственные, ни на что не похожие звуки. Я подумал на Нюшку и даже цыкнул:

— Нишкни!

Но Нюшка была ни при чем.

Испуганный, я свесил с нар босые ноги. Шлепались с потолка капли конденсированной влаги, курлыкал снаружи жабий хор, скреблась под полом крыса, а под моими нарами возилось и чавкало что-то крупное, возможно, даже хищное. Роберт Иванович очнулся и прошептал: