Люди Огненного Кольца - [11]

— Может, тебе вина хорошего привезти?

Он замотал головой. Она, по-своему истолковав этот жест, засмеялась, и тогда Разин, удивленно подняв голову, грубо заметил:

— У нас вино есть. Правда, дрянь — бормотуха. Хотите попробовать?

Дорожка испуганно отвела глаза. Разин, огромный, всклокоченный, в расползающейся на плечах штормовке, ее пугал. И вообще присутствие посторонних ставило между ней и Ильевым стену. Они видели и слышали друг друга, улыбались и произносили слова, но по-настоящему их привлекала только одна надежда — остаться наедине…

С поля донесся рев турбин. Дорожка взяла со стола свою красивую сумку, вынула из нее галеты и пиво — три влажные, запотевшие бутылки — и улыбнулась геологам. Разин кивнул и потянулся за кофейником. Наталья растерянно попрощалась.

В порту было проще. Люди, окружившие самолет, не старались перекричать друг друга. Тут заранее знали, кто может улететь, а кто нет, и большинство толклось просто так, от нечего делать. Ильев ничуть не выделялся из их толпы.

— Дорожка! — заорал с крыла первый пилот. — Где тебя черт носит?

Заметив Ильева, пилот замолчал. Черные любопытные глаза уставились на штормовку, перебежали на летную форму Дорожки, вернулись на тяжелые сапоги Ильева, на его джинсы, на руки, небрежно сунутые в карманы. Видимо, пилот хотел что-то такое сказать, но в последний момент передумал, погнал Дорожку в салон, а к Ильеву обернулся совсем по-дружески.

— Слушай, старик. Поймай мне змею!

— Зачем?

— Надо! — пилот ударил себя и грудь. — Поймай! Я тебя месяц пивом поить буду! А из змеи я галстук сделаю!

«Сдам по́лоза! — развеселился Ильев. — Разбазарю кунсткамеру…» Ему и правда захотелось сделать это для пилота, но вместе с тем он ощутил ревность — ведь Дорожка многие часы проводила в общество именно этого парня! Сколько ходит по острову разнообразных анекдотов о чае, кофе и стюардессах!..

Пока он так думал, люк захлопнулся, трап отвели к сараю, и Ан-24, громыхая по рулежке, укатил за горб поля. Там он развернулся, взревел, и в шлейфе пыли взошел над головами толпы прямо в вечернее, все более темнеющее, как гигантская пластина слюды, небо.

Влажный ветер, тень вулкана, тревожные вспышки под крыльями самолета — все это было тоже любовью Ильева. Нежной, острой любовью, заставлявшей его внимательно всматриваться в небо и в горизонт, очерченный резкими силуэтами флаговых деревьев, — и так, пока самолет не исчез…

Он вернулся домой, с грустью понимая невероятную и все же реальную вещь — б е з  Д о р о ж к и  н а  б а з е  б ы л о  у ю т н е й. Все было свое, ничего не надо было стесняться и ничего никому не надо было объяснять.

Сон Мен Дин и Наталья раскладывали пасьянс. Разин разбирал образцы и, кажется, собирался заварить еще один кофейник. Коты шныряли по полу, как лягушки с подвязанными под зад камнями. По молодости лет они были так неуклюжи, что непонятно было — удовольствие или боль доставляют им игры?

Ильев провел пальцем по столу.

Пыль… Въедливая курильская пыль…

Всю жизнь ему хотелось жить в городе, жить в чистоте, в спокойствии, в определенности, но так получалось, что большие города оставались за спиной, а он попадал в глухие поселки, ремонтировал плохие дома или ставил палатки, а потом вел маршруты, спутниками в которых были для него Разин, Сон Мен Дин, Наталья… Лида Дорожка быть его спутником не могла. Это он понимал, но не хотел этому верить.

Глава третья. ИЛЬЕВ

Утро наступило влажное. Чувствовалось, что день будет душный. Заперев тепляк, Ильев спустился на берег, на ходу сорвал с куста ягоду шиповника, сунул в рот. Шершавая кожица прилипала к губам, пальцы пахли розовым маслом. И так тихо было вокруг, что невозможно было не почувствовать нежность утра, сгоняющего с выстриженных мышами полян молочные обрывки влажного и густого тумана.

Солнце поставило над вулканом крутую радугу. Там, где она пестрым концом опускалась в океан, вода приобрела церковно-золотой цвет, какой Ильеву приходилось видеть на старых иконах, выставленных однажды в городском музее, — странный, ни на что не похожий цвет…

Океан выкатывал на песок длинные шлейфы нежной пузырящейся пены, а вдали морщился, и волны там бежали мелкие и кудрявые, как овечки. Кое-где они сорганизовывались и подходили к берегу одним валом. Он вздымался, растирал песок, крутил его, мутнел, наконец, рушился. От него, уже разбитого, бежали к ногам Ильева лохматые языки.

Ильев знал, что с мыса можно увидеть буи рыбацких сетей, но не увидел их. И вообще ничего тут не говорило о людях, только ветер шумел, да хлюпала в базальтовых перемычках вода. И, торопясь, надеясь, Ильев шел к поселку, инстинктивно чувствуя, что его ждет там разочарование… Так и случилось — в поселке были только бочки с солью и полуразложившиеся сельдяные акулы. Рыжие, ненужные вещи, пустые ветхие дома… Ни души. Океан лениво выкатывался из марева — посмотреть на тоску Ильева.

На береговой террасе тоже были пусто. Звенели крупные комары, глухо поскрипывали над кладбищем ели. Единственная улочка между домами наглухо заросла лопухами, свесившими к земле свои гигантские вялые уши. От них пахло, как в полдень, но до полдня было еще далеко. И как бы в насмешку под Ильевым на дверях искалеченного тайфуном домика было крупно написано: «Гражданским и прочим лицам вход воспрещен!».