Люди Огненного Кольца - [10]

Поселившиеся в доме коты прыгали по нарам, сваливали на пол посуду, прятались в рюкзаках, раскачивались на пыльных марлевых занавесках. В дальнем углу время от времени появлялся пугающий своей неподвижностью полоз. Когда его будили и заставляли ползать по туго натянутой проволоке, Наталья непременно спрашивала:

— А он правда холодный?

Притворное ее удивление пропадало зря — никто не хотел проверять температуру полоза, несмотря на его вполне добрую репутацию. Больше того, когда полоз однажды упал в яму, даже Сон Мен Дин не захотел ему помогать. Так полоз и лежал в яме, пока не исчез. Сам ушел или кто-то ему помог — осталось загадкой, но Наталья все лето вздрагивала, стоило лишь ей наткнуться рукой на кусок веревки.

А вот кролик — находка Сон Мен Дина — был просто великолепен! Его расклешенные, как матросские штанины, уши и беспробудно-красные глаза изумляли даже Ильева. При появлении нового человека кролик надувался, пыхтел и делал вид, что его все боятся.

Что-то всегда падало, ухало, скрипело в глубинах барака, но люди и звери, населявшие его, одинаково считали его своим, а местных жителей хватал родимчик при одном только приближения к стенам, за которыми, по их мнению, нашел место самый жуткий островной вертеп. И, будто не желая ронять столь достойную славу, тут же постоянно крутился ласковый пес Потап — чаще всего возле печи, где было удобно делать плезир, то есть счастливо грызть добытую где-то утиную или гусиную лапу.

И еще в доме пахло кофе. Его варил Разин и не торопясь, с удовольствием, маленькими глотками пил чашку за чашкой.

— Не ходите к тумбочке, — предупредил он встревоженную Дорожку, — там с утра сидит какая-то гадость.

Дорожка нерешительно улыбнулась.

Ильев взглянул на Сон Мен Дина, строгавшего ручку для молотка, на нагло разглядывавшего стюардессу Разина, на застеснявшуюся вдруг Наталью и понял, что каждого из них терзает один вопрос — зачем он привел в их дом такую элегантную, такую голубую красавицу? Что она может тут делать? Чем ее можно занять? Что общего у нее с Ильевым?

Жара выжимала из воздуха влагу. Капли мутно собирались на обрывках обоев. Голые, обломанные тайфунами деревья торчали за окном — черные лестницы, не ведущие никуда. За ними в душном тяжелом мареве дрожали далекие голубые хребты Хоккайдо…

Дорожка смотрела на печь.

Печь была черная, кирпичная, выдержавшая немало землетрясении. Работала она только при южном ветре. Все другие заставляли ее задыхаться и судорожно впускать в комнату клубы едкого дыма. Вокруг печи, освобождая только проход к ней, тянулись застланные спальными мешками нары, на которых удобно было есть, курить, спать, проигрывать Потапа и зверей в нарты. И в этом знакомом, привычном до скуки месте вдруг очень чужой, очень далекой показалась Ильеву Дорожка. Все на ней было чужим: летная голубая форма, красивая сумка, золотой значок на груди, туфли, пилотка…

— У вас всегда так?

Дорожка не хотела сказать ничего плохого, просто ее немного раздражал Разин, так и не вставший с нар, но вопрос больно уколол Ильева.

Не стоило ее приводить, подумал он. В ее памяти останутся пыль, сажа, паутина, а то, что нам по-настоящему хорошо и удобно в этом доме, то, что нам почти постоянно приходится вот так жить, до нее не дойдет. Надо было остаться в порту. Там у самолета он мог бы смеяться, говорить глупости, дарить ей камни, икру, рыбу, пить привезенное ею пиво, и ничто бы не мешало общению… Рыбу на пиво, икру на газеты, вдруг подумал он. Смешной, неравный обмен… А разве есть равные обмены?.. Он сглотнул слюну и признался себе, что равных обменов действительно не бывает, ибо что значила какая-то икра пород счастьем появления на острове Дорожки?

Они пришли в барак по рулежке — по старым дырчатым металлическим листам, брошенным на болото. Даже это сейчас Ильеву показалось обидным. Он хотел бы вести Лиду не в такую кунсткамеру и не по рулежке… Но куда? Как? Этого он не знал, и в мокрой от пота рубашке, в обтрепанных заплатанных джинсах чувствовал себя неловким, громоздким, впрямь черт знает как познакомившимся с этой женщиной…

Он не смотрел на Дорожку. Ему не надо было на нее смотреть. Он слишком хорошо знал ее круглое лицо, ее темные волосы, стянутые невидимкой, ее губы, которые вполне могла украсить рекламу, ее глаза с влажным и темным блеском… И бог мой, как он ее любил! Ее плечи и грудь, обтянутые голубой формой, ее ноги и колени, к которым уже прикасался губами, даже ее темные волоски на щиколотках, из-за которых Разин сразу прозвал ее Мохноногой… Неуклюжее, странное слово, но даже в нем Ильеву виделся целый мир.

Пытаясь предотвратить оценки, которые в силу их случайности могли оказаться ложными, Ильев подозвал Потапа, представил его Дорожке, рассказал о жестоких карточных баталиях, в результате которых пес переходил из рук в руки, и, уже увлекшись, уже не обращая внимания на Разина и Наталью, стал показывать Дорожке губчатые желтые куски серы, белые, похожие на вспененные застывшие сливки обломки пемзы, поразительно яркие — от кровавых до белых как снег — опалиты. Еще он показал Дорожке коллекцию японских бутылок, собранную в маршрутах по океанской стороне острова, и Дорожка вдруг спросила: