Люди – книги – люди. Мемуары букиниста - [20]

Петя показал нам огромное количество папок, и в голове у меня, конечно, многое перемешалось, но я помню, что у него есть гравюры и Дюрера, и Рембрандта, и Стейнлейна, и Домье, и Мазареля и т. д. и т. п. Все Петины гравюры необыкновенно красивые и в прекрасном состоянии, потому что он на свои книги и гравюры денег не жалеет, не то что на себя самого. Помнится, в тот раз я осмелилась у него спросить, почему он не всегда бывает такой нарядный, как на том вернисаже, и он мне ответил:

– Ну, это же надо опять жену звать, просить её, чтобы она белую рубашку выстирала.

Петя – большой гурман. Когда мы его спросили, что он больше всего любит, услышали:

– Тюрбо из осетрины.

Мы не знали, что это за блюдо, но потом вычитали из французского «Ларусса», что это очень сложное блюдо, рецепта приготовления которого, разумеется, мы не запомнили: всё равно у нас ничего такого не приготовишь.

Петя также любит хорошее вино и фрукты. Лет десять тому назад в Москве вдруг стали продавать прекрасный испанский портвейн. Пётр Степанович похвастался нам, что купил себе пару бутылочек про запас. Тут же к нему подсуетилась наша Фира:

– Вот, Пётр Степанович, каждый день к нам ходите и никогда в жизни ничего нам не принесёте. Хоть бы раз на бутылку вина разорились.

И тут, ко всеобщему удивлению, Пётр Степанович вытащил из внутреннего кармана своего знаменитого пиджака засаленный бумажник, покопался в нём, выбрал между сотенными и пятидесятирублёвыми бумажками пятёрку, подал её Фире и сказал:

– Пожалуйста. Только сам я больше за вином не пойду. Если хотите, сбегайте сами.

Хотя мы все слегка обалдели от изумления, два раза нам повторять не пришлось. Уж не помню, кто именно расстарался (не Фира, разумеется), но через десять минут бутылка с испанским портвейном уже была на столе в нашей кухне, а ещё через десять минут в ней ни капли не осталось. Конечно, Петра Степановича мы тоже не забыли.

Надо сказать, что у Фиры с Петей тоже очень своеобразные отношения. Он, естественно, считал её дурой набитой, а она его – скрягой, грязнулей и сплетником. Тем не менее, они постоянно заигрывали друг с другом. Выглядело это так:

– Пётр Степанович, когда вы меня, наконец, в ресторан пригласите?

– Обольстительная Фирюнечка, зачем вам ресторан? У меня дома в столе есть для вас сто рублей. Если захотите, они ваши.

– Нет, Пётр Степанович, давайте так: сто рублей и ресторан.

– Нет-с, дорогая Фирюнечка, в ресторане вы столько нажрёте, что у меня денег не хватит. Вот приходите ко мне в гости, и сто рублей ваши.

– Ну, Пётр Степанович, какой вы всё-таки жадный. А просто так можете мне сто рублей дать?

– Нет-с, милая моя Фирюнечка, я не привык деньги просто так на ветер бросать. Вот приходите ко мне и честно заработаете.

Самое интересное состояло в том, что он действительно заплатил бы, подобные случаи за ним числились. Видно, он вполне сознавал, что сам по себе мало кому может доставить искреннюю радость, и предпочитал платить за свои удовольствия.

Чем-то Петя мне всегда напоминал Сомса Форсайта: своим одиночеством, непонятостью, молчаливостью, влюблённостью в свою коллекцию и вообще во всё изящное и красивое. Разнились они, пожалуй, тем, что Сомс принимал ванну два раза в день, а Петя ходил в баню два раза в год.

Конечно, Пётр Степанович умеет ценить красоту по-настоящему, потому что у него есть опыт. Он не просто чувствует красоту, он ещё и знаток. Помню, я не могла наглядеться на репродукцию с портрета герцогини де Бофор Гейнсборо и поделилась с ним своим восхищением:

– Красивая картина, правда, Пётр Степанович! – сказала я. Петя внимательно посмотрел на репродукцию и сказал кратко и внушительно:

– Очень красивый портрет.

При этом он слово «портрет» произнёс почти по-французски, без русского аканья, отчего его фраза прозвучала прямо-таки как приговор моему невежеству. Для Петра Степановича это была вовсе не какая-то картина, а один из многих виденных им портретов. Красиво сделанный портрет, искусно, изящно сделанная вещь – вот что это для него означало.

Хотел этого Петя или не хотел, но он оказал большое влияние на развитие моего вкуса. Во всяком случае, я всегда старалась прислушиваться к его мнению и понять, почему вот этой книгой или гравюрой он доволен, а вот эта для него – навоз. Правда, его обращение деликатностью не отличалось, но я никогда не бывала на него в обиде, потому что обычно он был кругом прав. Был однажды вот такой случай.

Сидела я в товароведке одна-одинёшенька. В магазине – ни Веры, ни Александры Фроловны, ни Елены Павловны. Работала я тогда от силы год-полтора, и опыта у меня не было никакого. Предлагает мне какой-то мужчина ярко расписанную книжку А. С. Пушкина, кажется, «Сказку о царе Салтане» на французском языке. Спрашивается, кому нужен Пушкин на французском языке? На всякий случай, я решила посмотреть, кто художник-иллюстратор. Вижу: какая-то Наталья Гончарова. До сих пор я о такой не слыхивала. Слава богу, успела сообразить, что это вовсе не жена Пушкина, а её тёзка. Повертела я эту книжку в руках так и сяк и говорю:

– В продажу – три пятьдесят, на руки – два восемьдесят. Мужчина произносит сакраментальную фразу: