Люди и боги. Избранные произведения - [63]

И вот однажды весь этот мир рухнул — исчезла всякая надежда, всякая вера.

Началось это с различных вопросов, которые с самого детства сверлили мозг мальчика. Вначале боялся он думать о них, старался довольствоваться общепринятыми объяснениями.

На первый вопрос каждого верующего мальчика: «Почему существуют благодеяние и грех?» — давали объяснения все, — каждый прибывший в город проповедник толковал, комментировал этот вопрос, каждая книга поучений пыталась представить дело так, что выбор бог предоставил человеку.

Но из этого вопроса вырастал другой, еще более глубокий, о котором юнец боялся думать.

«Почему бог создал инородцев и евреев? Различные верования? Он ведь всемогущ, почему он не сделает так, чтобы все в него верили? И опять же, раз он этого не делает, почему иноверцы виноваты в том, что они иноверцы? Почему они должны сгинуть?»

Тут подступила самая суть вопроса, к которой он страшился приблизиться: кто может меня убедить в правоте евреев, в том, что именно они служат истинному богу? Иноверцев-то ведь больше, чем евреев, ведь весь мир — иноверцы, евреев ведь меньшинство, где же доказательство того, что они, они единственные, знают верный путь?

И тогда возникло: «К чему-молиться? Зачем нужны богу мои благодеяния? Зачем ему мои славословия?» И впервые мальчик пропустил моление. Ничего не стряслось, не настало светопреставление, и сам он не умер…

Не с кем было ему поговорить обо всем этом. С отцом он не привык говорить о подобных вещах. Отец всегда молчал. Генех несколько раз обращался к нему с вопросами, и тот неизменно отвечал:

— Надо жить верой…

— А что делать, если нет веры?

Отец молчал.

Когда он попытался задать вопрос ребе, у которого учился, тот отвесил ему пощечину и сказал:

— Из тебя уже ничего путного не выйдет.

Один из усердствующих юношей, с которым Генех вместе изучал в синагоге трактаты Талмуда, ответил ему:

— Надо читать книги наставлений.

И он читал, книги поучений. Эти книги действительно пытались ответить на вопросы, но после всех разъяснений вопросы возвращались снова.

Долгое время Генех ходил сам не свой. Это были годы страданий и мук. Мир его детства распался на куски, а другой мир не возник. Он искал забвения в молитве. Но его моление уже не было молением, углубленное чтение священных книг не питало его души. Он еще, может быть, выбрался бы из трясины сомнений, в которую погружался, но товарищ по занятиям подсунул ему богохульные книжки на древнееврейском языке, укрепившие его в сомнениях и отнявшие остаток веры, которая еще теплилась в нем.

Мальчик бродил растерянный, и не было никого, кто взял бы его за руку и показал дорогу. Однажды попалась ему книга, которая на что-то указала, на мгновение озарила другой путь, но вот свет исчез, и тот путь снова погрузился во тьму.

Синагогу он посещал по привычке — молился, сидел над священными книгами, потому что иного занятия у него не было. Но в сердце было пусто, не было в нем того, ради чего следовало жить.

Как можно жить без надежды на избавление?

Отец замечал что-то неладное в сыне, но по своей привычке молчал. Несомненно замечал, потому что однажды вечером он произнес, словно ни к кому не обращаясь:

— Без цели в жизни как можно жить?

Но где же найти эту цель? И где дорога к этой цели? Разве он не искал ее с того самого дня, как впервые потерял дорогу?..

Лежал он долгие летние дни в леске неподалеку от кладбища, читал книжки, учился. Летом — в леске, а зимой — в женской молельне. Брал уроки русской грамматики сначала у грамотея-меламеда, потом втайне у студента из Литвы, который здесь учительствовал. Читал Смоленского[67], Мапу[68], иногда хватался и за русскую книгу. Ведь быть не может, чтобы он не нашел «цели»! Должна же она быть, иначе мир не имел бы смысла.

В ту пору появился здесь какой-то молодой человек из Жохлина, провел в городишке всего лишь день-два, побывал в синагоге, пытался заводить беседы с юношами. Генех прогулялся с ним в лесок, и приезжий рассказал ему о событиях в больших городах, об истинной справедливости, о любви к людям, о том, что многое зависит от сил и желания самого человека. Важнее всего было то, что он оставил Генеху несколько книжек, написанных на простом еврейском языке. Эти книжки произвели переворот в мыслях Генеха. Он и ранее знал о многом, но не вдавался в суть явлений, находившихся, казалось бы, на самой поверхности жизни… Две из этих книжек принадлежали перу Переца, это были — «Штраймл» и «Безответный Бонче».

«Штраймл», точно пылающий уголь, выжег в нем остатки веры и оставил в сердце открытую рану… А «Безответный Бонче» заронил в его сердце новые семена, и они залечивали рану…

С тем же экстазом и святой набожностью, с какой он ранее верил в посланника божьего, Генех уверовал теперь в нового мессию — в избавителя для Бонче[69].

Пятнадцать лет было мальчику, и к пятнадцати годам он уже пережил разрушение в душе одного мира и рождение в ней нового мира.

Генех стал мастеровым. Он учился у наборщика Гетца и зарабатывал двадцать пять рублей в сезон. Дома считали несчастьем, что мальчик бросил учение. Отец же, по своему обыкновению, молчал. Горше молчания было то, что он вовсе перестал замечать сына. Он жил с ним в одном доме, ел с ним за одним столом, но как бы не видел его. Отец умел сделать так, чтобы для него перестало существовать то, чего он не хотел видеть. Он не спрашивал сына, что тот делает, никогда не обращался к нему ни с единым словом, словно того вовсе не было в доме. А мать… Матери к ее заботам прибавился еще один повод для вздоха, — ведь сын ее стал мастеровым.