Люди и боги. Избранные произведения - [61]

Маленький Генех лежит вместе с матерью под тулупом, поглядывая оттуда на отца черными блестящими детскими глазенками. Тень отца на стене видит он гораздо отчетливей, чем самого отца. Эта тень внушает ему глубокое благоговение. Вся лачуга наполняется словами священной книги, которую читает отец. Исчезает холодная убогая кровать, в которой сбились бедные дети. В полумгле под отсветом керосиновой лампы кровать превращается в страшную гору, гору человеческих голов… Каждый поломанный стул начинает оживать. Висящие на стуле брюки, платье, ботинки, горшки, утварь оборачиваются живыми чудищами, дикими конями, скотиной, зверьми, птицами. Все живет, во всем живая душа. Это оборотни, собравшиеся сюда слушать чтение торы, дабы найти себе через это вызволение от заклятья, вернуть себе свое прежнее обличье…

Генех лежит возле матери… Он, мальчик десяти лет, уже изучающий Талмуд, чью головенку все хвалят, он лежит возле матери, как девчонка. Десятилетний мальчуган решает покинуть мамину кровать. Чтобы пройти испытание и победить ангела-искусителя, убеждающего остаться в кровати, он высовывает на холод свои голые ножки, выскакивает из кровати, натягивает рваные штанишки, рубашку, арбеканфес. Напрасно мать кричит: «Генех, ты же простудишься! Что ты делаешь, Генехл?» Генех, как и отец, не отвечает ни звуком. Даже отец прерывает на минуту свои занятия и произносит как бы про себя:

— Еще рано, вернись в кровать. Вода замерзла…

Генех отвечает отцу уклончиво:

— Я не хочу спать.

Генех подходит к воде, приготовленной для отца. Вода замерзла, и нечем совершить утреннее омовение рук. Вспоминает он, что в таком случае делает отец. Генех берет секач, отрубает кусок льда и перебрасывает его из ладони в ладонь. Лед обжигает, как горящий уголь, под ногтями жжет, как от крутого кипятка. Генех трет этим куском льда руки.

— Гдалье, посмотри, что вытворяет сынок! — кричит мать из кровати.

Гдалье знает, что мальчуган делает, и молчит, считая, что мальчик поступает хорошо.

Через несколько минут на стене уже качаются две тени: одна — большая, широкая, крупноголовая, с окладистой бородой, качается равномерно, не спеша, как маятник, а другая — юная, торопливая, словно ручеек, качается неистово. И два голоса слышатся: один — ровный, скорбный, приглушенный, точно чей-то далекий отголосок, другой — беспокойный, нетерпеливый, молодой голосок…

До тринадцати — четырнадцати лет своей жизни Генех был очень религиозен. Он унаследовал от отца тихую набожность, в которую, точно в талес, кутался смиренный дух мальчика. В нем всегда звучала тихая молитва. С детства его мозг был полон религиозных образов, которые вошли в него вместе со Священным писанием. Эти образы разжигали его фантазию, он жил их жизнью. Авраам, Исаак, Иаков, Иосиф с его братьями, пророк Моисей и все другие герои Библии были для него живыми людьми. Они заняли в его жизни больше места, чем будничное, убогое бытие родного дома. Его детская душа была полна тоски по святым местам, по святой жизни, внушаемой религией. Он верил в мессию, в вызволение мира, всей нетронутой чистотой и неутоленностью своего юного сердца, и каждый день ждал он пришествия той, второй жизни, которая непременно должна прийти, ждал так, как ждут чего-то реального, не вымыслом рожденного, ждал так, как в течение долгой и трудной зимы ждал прихода веселого, святого, чистого праздника пасхи…

В синагоге он сызмальства молился отдельно, стараясь, чтобы никто его не видел. Часто, когда он доходил до тех мест в молитвах, где речь шла об Иерусалиме, священном храме, мессии, он плакал и со всем простодушием детского сердца молил бога сжалиться над миром и ниспослать избавителя. Места в молитвах, где говорилось о мессии, были для него самыми святыми, самыми близкими и самыми важными, на них он останавливался, бывало, дольше, чем на всех остальных молитвах.

Глубокое религиозное чувство Генех перенял у своего отца, оно навсегда оставило свою печать в его душе и определило его поведение. Отец был молчалив. Зарабатывал он тем, что в приделе синагоги втолковывал премудрости Талмуда молодым людям, богатеевым зятьям. Но главным кормильцем в семье была мать, торговавшая мануфактурой. Она таскала на себе из дома в дом большие кипы ткани — полотна, ситца, шерсти. В базарные дни она на рынке открывала свою «лавку» для крестьян. Муж молча помогал ей установить прилавок на базаре, вынести товар, но помочь ей в торговле не мог, потому что совершенно не был пригоден к этому делу.

Гдалье был человеком молчаливым. Никогда, никогда он не произносил ничего лишнего. С его губ сходили считанные слова — если при нем рассказывали страшные вещи, если в доме случалось что-нибудь из ряда вон выходящее, будь то счастливое событие, будь то несчастливое, он не выдавал своих чувств, не выражал ни радости, ни горя, словно ничто его не трогало. На самом же деле он был нежным отцом. Когда с ребенком что-нибудь случалось, он целые ночи не спал, сидел со своей священной книгой возле кровати, молча ухаживал за ребенком. Он не ложился спать до тех пор, пока все дети не лежали в кроватях, накрытые старыми кафтанами, его тулупом. В холодные зимние ночи просыпался он затемно и тихо садился за книгу, чтобы не разбудить детей, никогда не уходил в синагогу прежде, чем затопит печь, прежде, чем проснутся мать и дети.