Люди и боги. Избранные произведения - [60]

Впервые в жизни ее успокаивают, обещают бестревожную жизнь, жизнь без забот. Родное дитя из Америки утешает ее — разве это не награда за долгие годы нужды и лишений?..

Соре-Ривка никогда не подозревала, что у нее сохнет голова от забот. Ради кого она все это делает? Ради своих детей! Как же можно сказать, что она работает тяжело, если это для ее родных детей. А вот ее собственный сын говорит такое и сулит ей покой…

«Дитя мое, пусть бог утешит тебя так, как ты утешил меня своими добрыми словами», — это Аншл был вынужден написать в ответном письме сыну от имени матери. Он ни за что не хотел эту фразу написать, пререкался с женой, утверждал, что в Америке будут смеяться над ней, что «она говорит, как глупая женщина». Но Соре-Ривка никоим образом не хотела согласиться с ним, и он был вынужден написать только так, слово в слово…

— А как же я должна говорить иначе? Не как женщина? Я ведь женщина! — говорила она.

Можно представить себе, какой переворот произвело письмо сына в семье Аншла. Уже одно то, что парень прислал деньги, вызвало бурю в городе. Везде только и говорили о счастье, которое привалило Аншлу. И Аншл соответственно с этим вел себя. Он не говорил ни о чем другом, как только о «своей Америке». В синагоге он расписывал, как Америка выглядит, расписывал со всеми подробностями и так дотошно, словно сам был там и сам все видел. «У нас в Америке, — говорил он, — это же самое делают иначе». Держал он себя точно гость, собирающийся пробыть здесь недолго. А когда с ним заговаривали о каком-нибудь городском деле, сообщали, к примеру, что хасиды привезли в город своего резника, он отвечал:

— Почему это должно меня интересовать? Я уже человек не местный. Я уже в дороге…

На эту пасху Соре-Ривка не только детей одела «с головы до ног», не только заказала новый костюм для Аншла, но и впервые за все время своего замужества позволила себе купить новый парик, сшить пару ботинок. А соседкам в женской синагоге она сказала:

— Раз муж не может купить мне ботинок, бог дал мне сына. Когда сын был дома, он мне здесь справлял ботинки, а теперь, когда сын в Америке, он присылает мне ботинки из Америки.

В этот праздник молящиеся небольшой синагоги слушали совсем иное, необычайное чтение торы. Никогда голос Аншла не звучал так, как в этот праздник. Он, с словно птица, заливался трелями, тянул каждую ноту, старательно выпевал каждое слово… Лицо Соре-Ривки и женской синагоге совсем по-особому светилось, ее глаза впервые сияли, лоб блестел из-под нового парика. Она слушала сладкий голос Аншла, и слезы стояли у нее в глазах. «Боже, за что я удостоилась такого?..» — думала она, считая себя счастливейшей на свете… И все женщины завидовали ей.

Глава пятая Генех

Когда Двойра стала самостоятельно работать в собственной мастерской, она начала встречаться с молодыми людьми, рабочими. Один из них нравился ей больше других. Его имя было Генех.

И так как Двойра к нему очень привязалась и так как он оказал на нее большое влияние, что позднее проявилось в ее характере, мы напишем о нем подробно, хотя его жизнеописание не имеет прямого отношения к нашему повествованию.

Будучи маленьким ребенком, Генех спал в одной кровати с матерью. Два других братика тоже спали в этой кровати. В холодную зимнюю ночь, когда в доме не хватало теплых вещей, чтобы каждому укрыться, детишки от мала до велика залезали к матери в кровать, вытаскивались все старые, отслужившие свой век кафтаны и рваные одеяла, чтобы ими накрыться. Но все старые, отслужившие свой век кафтаны и рваные одеяла не обогревали так, как обогревал отцовский тулуп — свадебный подарок, полученный им от будущей жены, когда она шла с ним под венец. И хотя тулуп уже вытерся, а воротник, который некогда так красиво поблескивал и извивался, словно живой зверь, теперь облез, поблек, был мертв, — тем не менее, когда накрывались тулупом, в кровати появлялось такое тепло, что его хватало на всю семью, которая, скорчившись, «рученьки и ноженьки сплетя», сбивалась под ним. Когда же его снимали с кровати, всем казалось, что убирали единственную защиту от холода, все себя чувствовали так, точно лежали голыми на дворе. Этот тулуп будто нес в себе тепло отцовской преданности.

Отец, звали его Гдалье, усердно изучал священные книги и слыл большим их знатоком. Зимой по утрам сидел он за столом и вникал в Талмуд при свете керосиновой лампы. Огромная тень его простиралась по стене и поглощала половину комнаты. Голос звучал скорбно, монотонно, отдавался в комнате так, словно шел откуда-то издалека. В доме было холодно. Ночь хотела проникнуть сюда сквозь стекло и не могла, потому что стекла были плотно окованы ледяными цветами.

Сидит он, отец, в легкой рваной летней одежонке, раскачивается, как маятник, над фолиантом, и вместе с ним качается его тень на стене. Мать знает — он сидит дома, вместо того чтобы пойти в протопленную синагогу, потому что не хочет снять тулуп с кровати. Мать окликает его и наконец, сбросив тулуп с кровати, требует:

— Что ты сидишь дома в холоде? В синагоге же тепло!

Отец не отвечает. Хасид Гдалье молчалив, без надобности не говорит лишнего слова. Он остается сидеть и продолжает смотреть в лежащий перед ним фолиант, словно живет он не в наше тяжелое время и находится не в холодной комнате, а греется под лучами горячего солнца тех жарких стран, в которых пребывает мыслями…