Люди и боги. Избранные произведения - [55]

Началась эта пасха весело и поистине празднично, а завершалась все же печально. В первый день межпраздничных будней старший сын Шлойме-Хаим собрался в путь.

— Я отправляюсь, — заявил он отцу и матери, как только наступил первый день межпасхальных будней, — уезжаю в Америку.

Все знали, что Шлойме-Хаим собирает деньги на дорогу, и все, в том числе отец и мать, ждали этой минуты. Аншл не раз, когда семья усаживалась обедать, спрашивал:

— Ну, сын мой, когда ты вызволишь нас? Когда ты наконец поедешь в Америку и заберешь всех нас туда?

Порой Аншл делал это еще короче:

— Скажи, сын мой, когда наконец грядет мессия?

Все же, когда подошло время и Шлойме-Хаим на самом деле собрался в путь, это было воспринято так, точно несчастье стряслось. Отец посмотрел на мать, мать — на отца, потом отец пренебрежительно сказал:

— Мало ли что он там говорит…

— Отец, на исходе праздника я с фурами выезжаю к границе, к месту сбора, — твердо произнес юноша.

— Он поедет в Америку! Ты что думаешь, Америка это игрушка? Америка это Крушневиц, что ли? Полюбуйтесь только на человека, собравшегося ехать в Америку! — говорил отец.

Но когда стало видно, что молодой человек задумал свое всерьез, когда он пригласил Шмуела, агента по продаже швейных машин Зингера, и повел с ним разговор о продаже своей машины, сердце матери упало, а отец по-настоящему задумался.

— Скажи мне, сын мой, что ты будешь делать в Америке?

— Работать, — ответил молодой человек.

— Америка, полагаешь, нуждается в таких рабочих, как ты? Америка, полагаешь, еще не видывала работяг вроде тебя? — насмешливо проговорил отец.

— В Америке рабочего человека весьма уважают — ол-райт! — Шлойме-Хаим произнес единственное известное ему английское выражение, единственное выражение, которое каждый уезжающий в Америку усваивает еще дома.

— Но не таких рабочих, как ты, — продолжал насмехаться отец.

Забрать машину из дому мать не дала. Машина представлялась ей главным источником дохода семьи. Хотя старший сын был очень скуп и вырвать у него грош удавалось ценой долгих перебранок и скандалов, все же он был в доме основным кормильцем. Когда не было на хлеб, а отец домой возвращался «с козой» или «с городом в синагоге», молодому человеку, хотел он того или не хотел, приходилось сдаваться. И матери тогда казалось, что ее выручала машина.

— Не трогай машину! Ты же лишаешь меня куска хлеба, — плакала мать, обращаясь к сыну.

— Что ты собираешься с этой машиной делать? На что тебе машина?

— Как так — на что мне машина? Она же — мой источник пропитания! — Мать обняла машину, словно хотела собой защитить своего единственного кормильца. — Пока есть машина в доме, водится и грош в доме.

— А кто будет шить на ней?

— Кто, кто? — задумалась мать. — Ничего, найдется кому шить на ней. — Мать боялась думать об этом, но все уже знали, кто будет шить…

Видя, что сын затеял все не на шутку, изменился и Аншл — перестал насмехаться, а со всей серьезностью стал поучать сына, как тот должен вести себя на белом свете.

— Ты не думай, что Америка — это пустяк… По дороге в Америку переезжают через большой океан, через тот самый Великий океан. А Германия — это тоже не шуточки. Понимаешь? Ты будешь проезжать, сын мой, через большие государства… И когда наконец благополучно минуешь океан, достигнешь Америки и попадешь в «Кэсл-гортн»[60]…

Аншл считал себя многосведущим человеком. Когда-то он немного увлекался просветительством, читал светские книжки на древнееврейском языке. Он еще и сегодня любит заглянуть в «Гацфиро», которую получает местный меламед. И, считая себя докой в подобных делах, отец рассказывал сыну о путешествии в Америку, обо всех границах и городах, которые тому предстоит проехать, о кораблях в море-океане, об Америке и о «Кэсл-гортне», да так, словно сам там побывал.

— Главное — ни с кем не вступать в разговор, когда ты окажешься на той стороне границы, не бежать, а идти медленно, чтобы не было заметно, что ты чужой… Как только увидишь немца, скажи ему: «Гут морген, мейн герр». Немец — это хороший человек, и если ты ему скажешь: «Гут морген», он у тебя не спросит ни паспорта, ни чего-либо другого. Весь день до того, как взойдешь на корабль, ничего не ешь… Разве только лимон, но больше ничего. Когда же ты, с помощью всевышнего, прибудешь в Америку, — да, если, не дай бог, на море будет буря, ты в море не заглядывай, а ложись на живот, уткни лицо в подушку и повторяй стих из псалтыря, вообще все время, пока будешь находиться на корабле, читай книгу пророка Ионы, — так вот, если ты, благополучно миновав большой океан, прибудешь, с божьей помощью, в Америку, в «Кэсл-гортн», и американцы станут тебя спрашивать: «Нах вас зинд зи гекомен нах Америка», ты отвечай им: «Их бин гекомен арбайтн мит майне хенде». Еще скажи им: «У меня есть адрес к моему онклу», и они тебе ничего дурного не сделают. Американцы — прекрасные люди, и, кроме того, — богаты. Приезжающих к ним, в особенности евреев, они принимают с распростертыми объятьями…

Когда отец наказывал Шлойме-Хаиму, как ему вести себя, дети стояли вокруг, широко открыв глаза, дивясь всем незнакомым вещам, о которых говорил отец. К своему старшему брату они прониклись чувством страха, словно в его пиджаке уже таились ветры и великие бури того страшного моря, через которое ему предстоит ехать.