Люди и боги. Избранные произведения - [56]

Аншл уселся за стол, послал за листком чистой бумаги и за новым пером. Увлажнив губами перо, обмакнул его в чернила и начал старательно выводить букву «П», первую букву слова «Почитаемому», которое крупным шрифтом открывало его письмо к дяде Пинхосу в Америку.

Отец долго, до пота, мудрил над письмом. В течение нескольких часов всем в доме пришлось ходить на цыпочках… Все перлы светской речи, все красоты слога, которые отец хранил в своей памяти еще с той поры, когда был женихом, привел он теперь в своем письме к дяде Пинхосу в Америку. Это письмо представляло собой такую дикую смесь еврейского с древнееврейским, что понадобился бы еще один «мудрец», чтобы разгадать все загадки и туманные намеки, которыми оно было пересыпано. Но когда письмо уже было готово и дело дошло до адреса, выяснилось, что отец не знает адреса американского дяди Пинхоса.

Он обыскал все ящики комода, перерыл старые письма, старые бумаги, многое нашлось среди этих старых бумаг, даже брачный контракт отца и матери, все, кроме адреса дяди Пинхоса. Но ведь письмо уже написано, а жаль, чтобы впустую пропало столько красивой риторики, — тогда отец просто по-еврейски написал на конверте: «К дяде Пинхосу в Америку» — и передал сыну со словами:

— Когда будешь в Нью-Йорке, спросишь, где живет дядя Пинхос, и тебе, конечно, скажут. Ведь это же все одно — что Америка, что Нью-Йорк.

Никто из детей, даже старший, Шлойме-Хаим, не знал, каким, собственно, образом этот самый Пинхос доводится им дядей — со стороны ли отца или со стороны матери.

Соре-Ривка ничего не наказывала сыну, и письма к дяде тоже не дала ему с собой — ей были чужды все эти затеи. Зато они вместе с Двойрой просиживали целые ночи и чинили молодому человеку рубахи, носки. И каждая рубаха, которую мать укладывала в сундучок сына, сопровождалась благословениями и увлажнялась слезами…

На исходе праздника отец вложил письмо «к дяде Пинхосу» вместе с деньгами в маленький нагрудный мешочек, который Двойреле сшила для брата, и повесил Шлойме-Хаиму на шею. Кроме того, отец дал сыну с собой пару филактерий, маленький молитвенник и взял с него клятву — никогда не забывать о том, что он еврей.

Напоследок мать постирала арбеканфес, надела на сына и наказала не снимать на протяжении всего пути, и тогда ничего худого с ним не приключится; еще положила она ему в карман завернутый в лоскуток бумаги ломоть хлеба с солью — талисман от сглаза. Юноша взял свой сундучок, отец с матерью проводили его к дороге, и когда повозка, направляющаяся с эмигрантами к месту сбора, прибыла, началось прощание.

Мать все время молчала, но когда сын стал целовать ее и сказал: «Счастливо оставаться, мама», — она разразилась горестным плачем.

— Дитя мое, не забывай меня!

— Не бойся, мама!

И повозка унесла его в темную глубину ночи…

Глава третья Новый кормилец

Когда уехал Шлойме-Хаим, мать почувствовала себя так, точно лишилась правой руки. Только теперь обнаружилось, как дальновидна была она, отстояв машину. Как сын ни был скуп, он все же, когда по доброй воле, когда поневоле, бывал вынужден помочь матери иногда пятиалтынным, иногда двумя, — что говорить, в доме водилась копейка. Теперь же мать вовсе не знала, как свести концы с концами, и когда не было на хлеб, то не было и надежды — обратиться было не к кому. Машина стояла в доме, мать не давала ее трогать, но шить на ней пока некому было. В один из вечеров, после ужина, сидели отец с матерью, вели разговор о заработках, и мать стала плакаться;

— Как раньше ни худо было, но когда сын был здесь, я все же видела в глаза живую копейку. Каждый день перепадал мне свежий грош. Теперь может дойти до того, что мы таки совсем пропадем.

Тогда отец сказал:

— У тебя же в доме есть машина.

— Ну и что же, грызть мне ее, что ли? — спросила мать.

— Ведь Двойреле, не сглазить бы, взрослая девушка… Почему она должна чужим прислуживать, чужим отдавать свой труд и силы за пятиалтынный или два в неделю.

— Ты опять взялся за Двойреле, будто никого уже и на свете нет, кроме нее.

— А в самом деле — почему бы Двойреле не завести собственную мастерскую, почему ей век работать на других…

— Я не дам закабалить ребенка, с малых лет запрячь в ярмо. Знаю! Если я посажу ее за машину, она так и останется за ней сидеть.

— А теперь? Что она теперь делает — пляшет?

— Но ведь она же еще ребенок.

Ничто не помогло. Мать сама зазвала в дом Шмуела, агента по продаже швейных машин Зингера. И обменяла машину по прошивке обувных заготовок на швейную машину, условившись выплатить разницу в их стоимости по полтиннику в неделю. А со швеей расторгли контракт, и Двойреле забрали домой раньше условленного срока.

— Знаю, дитя мое, — сказала мать, усадив дочь за швейную машину, — знаю, что запрягаю тебя, как вола в плуг. Но разве есть у меня другой исход? Разве можно как-нибудь иначе делу помочь? Такова уж, вероятно, наша с тобой горькая участь.

Двойреле однако не понимала, почему мать так горюет над ней. Наоборот, девочке казалось, что она уже достаточно взрослая, чтобы работать самостоятельно, она даже была довольна этим.

— Мама, так лучше, буду сама себе хозяйкой, а не подручной у других.