Люди и боги. Избранные произведения - [54]

— Где ты пропадаешь? Тебя же целые дни в глаза не видать!

— Чего ты от нее хочешь? Она уже девушка в летах, ей надо думать о своем будущем, вот она и сидит у Фейгеле, учится шить, — заступается за Двойреле мать. — Сбегай, Двойреле, в лавку. Может, дадут тебе в долг селедку… Отцу захотелось солененького.

Глава вторая В Америку

Когда два года учения у швеи истекли, Двойреле стала приносить в дом свой заработок — два пятиалтынных в неделю. Мать выбрала горшок — это был один из ее «лучших друзей», вполне достойный ее доверия, — и каждую неделю бросала в него пятиалтынный, клянясь при этом тысячами клятв, что ни гроша из денег, заработанных трудом ее ребенка, не тронет, — даже знай она, что весь дом, упаси бог, может из-за этого погибнуть. На пасху она купит Двойреле пару новых ботинок, справит ей новое платье. «На ее теле сроду не было новой одежонки, — говорила мать, — у девочки за всю жизнь никогда не было обновы, все носила перешитое, заплата на заплате». И в самом деле, на этом горшке лежал запрет. Мать, как львица, дралась за «кровный заработок» своего дитяти. Не то что голод и холод, даже желанье Аншла отведать кусочек селедки — то, что всегда так трогало сердце матери, — не могло ее поколебать, не могло заставить притронуться к горшку, где лежали пятиалтынные дочери. Святыней были для нее первые заработанные Двойреле гроши. Но трудно бедняку сдержать свой обет, и, как ни сильна была мать, нужда все же оказалась сильнее — подступил «исключительный случай», мать воровкой прокралась к горшку и «ограбила» своего ребенка. На произошло это только один раз, когда ребе отослал из хедера домой Иойне-Гдалье, — три месяца не платили за его учение. Кровью обливалось сердце матери, когда она видела, что парень слоняется без дела, теряет без толку время и не учится. Ради платы за ученье дозволено все.

Зато, когда подошла пасхальная неделя, мать вынула заветный горшок из укрытия, где он был задвинут в дальний угол, и вынула из него серебряные пятиалтынные. Вначале про себя решила: ни на что не посмотрит и все деньги истратит на Двойреле — «это же кровный заработок ребенка». Но она все-таки мать, и когда подошло ближе к делу, она вспомнила об остальных детях. Штаны Иойне-Гдалье, залатаны так, что потеряли свой собственный цвет, сквозь все заплаты выглядывает нижняя рубаха, а ведь ему предстоит вместе с отцом идти в синагогу. Каково будет Аншлу на амвоне во время чтения торы видеть рядом с собой Мойшеле в фуражке без козырька. Они уселись, целый вечер соображали, подсчитывали, а в свои сбережения никак не могли уложиться. Что тут долго толковать, старший сын — хотел он того или не хотел — был вынужден обеспечить всех башмаками. Он кричал, что его режут, губят, что из-за них он не сможет уехать в Америку, и все же сшил четыре пары холявок, а для Иойне-Гдалье и Двойреле — из самой лучшей кожи. Для Двойреле потому, что это было ему по сердцу, а для Иойне-Гдалье потому, что он папенькин сынок и, благодаря этому, в почете. Дело с сапожником мать тоже уладила — не успокоилась до тех пор, пока не заставила старшего сына уплатить сапожнику. А на деньги, заработанные Двойреле, она купила ситцу на платье, ткани на две пары брюк для мальчиков и еще вдобавок лоскут материи, чтобы залатать кафтаны.

Когда юнцы наконец заполучили новые брюки к пасхе, а на кафтанах у них появились новые заплаты, вдруг обнаружилось, что к этим прекрасным кафтанам ни у одного из мальчиков нет целой рубашки. Мать просиживала до полуночи и при свете керосиновой лампы занималась починкой белья.

Двойреле, видя, что мать сидит до поздней ночи и трудится при свете лампы, не могла улежать в кровати. Как была — в одной сорочке — слезла, а швея она какой не сыщешь на всем белом свете, и сказала:

— Мама, я тебе помогу.

— Иди спать, уже поздно. Сама управлюсь.

— Мне совсем не хочется спать! — Ловко вдев нитку в иголку, она забрала из рук матери рубаху.

— Возьми, это для Иойне-Гдалье… Отцовскую я сама починю, — сказала мать.

Поздний вечер. В доме Аншла все спят. Слышатся различные голоса ночи — за печкой поет сверчок, часы со свисающими тяжелыми гирями выбивают тик-так… Снаружи сквозь щели в ставнях заглядывает мгла. Стол, белые рубахи озаряет свет керосиновой лампы, на стекло которой насажена самодельная, вырезанная из бумаги трубка, на затянутой полумраком стене вырисовываются две неподвижно застывшие тени — одна большая, другая маленькая. Сидят и шьют.

Когда началась пасхальная трапеза, в глазах у Соре-Ривки посветлело. Она увидела своих детей, рассевшихся один к одному, — белые воротнички у всех накрахмалены и выглажены. У Мойшеле новая фуражка, а Иойне-Гдалье нарочно задрал свой кафтанишко и повыше засучил полы, чтобы стали видны его новые брюки. Новые сапожки скрипели, и мальчики неутомимо переступали с ноги на ногу, только бы не смолкал скрип сапожков. Двойреле сидела причесанная, ее черные волосы были заплетены в две косы, на ней было новое ситцевое платьице, украшенное красным бантом, забредшим сюда еще со времен маминого девичества.

Но что тут говорить: долго любоваться праздничным видом своих детей за этой трапезой у матери не хватило сил — она была так утомлена предпасхальными хлопотами, заботами об одежде мальчиков, что вскоре склонила голову и уснула тут же, за столом. Зато в первое утро праздника, когда из женской молельни на хорах смотрела вниз и видела своего Аншла за чтением торы, а возле него Мойшеле с одной стороны, а Иойне-Гдалье с другой, в новых фуражках, в новых сапожках, в новых брюках (а мальчики были весьма озабочены тем, чтобы привлечь к своему праздничному виду общее внимание) — Соре-Ривка впервые в жизни видела своих детей одетыми так нарядно, — кто мог тогда сравниться с ней? Кто еще когда-нибудь испытывал такую гордость?