Люди и боги. Избранные произведения - [40]

После Янкла привели другого парня, которого обвиняли в том, что он стрелял в казака. Это был мальчик лет семнадцати-восемнадцати, тощий, с испуганными черными глазами, бегавшими на бледном лице, как два мышонка. Нет, он еще не был подготовлен к смерти, но он понимал весь ужас небытия и хотел жить, жить в темном застенке, лишь бы не терять надежды, лишь бы жить!

Он не хотел идти на смерть, хватался за стену, неистово кричал. Крик этот был до того нечеловечен, до того страшен, что волосы на голове вставали дыбом. Весь ужас человека, лицом к лицу увидевшего смерть, сосредоточился в этом крике.

— Мама… Жить… Мама… ма…

Крик этот взбудоражил всю крепость. Женщины и дети высунулись из окон. Говорили, что давно, очень давно не слыхать было в тюрьме таких криков.

Два казака схватили его за волосы, другие — за руки и ноги и потащили к виселице.

Барабан гремел, стучал все сильнее и сильнее, но криков несчастного заглушить не мог.

Когда его поставили на помост, у него подломились ноги, он упал на спину, — тогда казаки насильно сунули его голову в петлю.

— Мама!.. Мам… — послышалось в последний раз. И минуту спустя висел уже не человек, а нечто бесформенное, присмиревшее и спокойное…

Люди выслушивали эти рассказы молча, казалось, даже безразлично: видно было, что они привыкли к «историям» подобного рода.

Стали обсуждать технические вопросы проведения манифестации, необходимость согласования с другими организациями и тому подобное.

Постучали в дверь.

Все притихли.

За дверью сказали пароль, и в комнату вошел человек небольшого роста. За ним стоял кто-то еще. О чем-то зашептались.

Все молчали.

Пришедшие вскоре покинули комнату.

— Товарищи! — сказала девушка, когда те ушли. — В Варшаве объявлено военное положение. Генерал-губернатор приказал солдатам стрелять при малейшем скоплении народа!

— Товарищи! Стоит понести некоторые жертвы ради такой демонстрации! Улицы неистовствуют! — раздался голос одного из видных товарищей.

— Несомненно! — откликнулись другие голоса, как если бы жизни человеческие здесь отсчитывали, как горошины…

Я тихо спросил у своего товарища, можно ли мне выразить свое мнение. Несколько строгих взглядов устремились на меня.

— Товарищи! — сказал я. — Каждая человеческая жизнь — это святыня сама по себе, отдельный мир. Нельзя делать ставку на чью бы то ни было жизнь, как бы священна ни была цель, ради которой такая ставка делается. Я властен только над своей жизнью, но ни в коем случае не над чужой…

На меня налетели со всех сторон:

— Нам не нужна жалость!

И, может быть, они правы.

Они — путеуказчики, строители нового мира, и каждый — всего лишь кирпич, нужный для строительства этого мира. А я — разбитый, нищий певец, я в каждом человеке вижу индивидуума, отдельный мир сам по себе… Мне неохота больше говорить.

Товарищ увел меня отсюда.

Я долго бродил по улицам, много раз меня останавливали, проверяли паспорт, то и дело попадались навстречу патрули, которые вели людей в участок. Я носился как сумасшедший, но в конце концов добрался до своего жилища…

Поднялся по высокой темной лестнице. И в сердце и в голове стучало:

— Завтра — к Павиаку!

Уставший, я повалился на кровать и долго-долго смотрел в ночную тьму. Кажется, о чем-то думал.

Но о чем — не помню.

Понедельник.

Солнце глядело в окошко, заливая светом мое убогое жилище, и сердце нехотя заволновалось.

— Вставай!

Меня будто снесло с лестницы. Вышел на улицу. Лавки закрыты, витрины заколочены. Люди толпами бродят по тротуарам, спокойно, сдержанным шагом, держась за руки, плечо к плечу. И кажется, что во всей этой массе людей живет одна душа, душа единства…

Подходит человек, молвит слово и исчезает. Никто не знает, как и почему, но люди уже сошли с тротуара, заняли улицу и шагают.

Две шеренги высоких домов тянутся по обеим сторонам улицы и теряются где-то далеко в тумане. А между обеими шеренгами — народ, море голов.

А над морем плывет, словно парус, красное знамя и указует путь.

Не золотом тканное, не богато украшенное — это рабочее знамя. Темной ночью во мраке погреба мать-Нужда сучила нитку, сестра-Чахотка (с табачной фабрики) заправила нитку в станок, а братец-Голод ткал полотнище знамени.

В кровь макали нитки, в кровь убитых, в кровь нищих, затравленных нуждой и безысходной бедностью.

Развевайся, шуми над морем голов, Нищета! Оттачивай слово свое и кинь его людям в лицо! Слово сильное и твердое, как молот твой, как рука твоя!

Из тысяч грудей — один зов, один крик, один глас: «Клятва», как слово божье, как вихрь, вырвавшийся из скопища ветров, несется по улице. Отдельного человека не стало: каждый сделался частью, частицей того большого, что в пламени единения необычайной, неведомой силой слито в единое целое.

Празднуй, беднота, свой праздник, свой красный праздник — праздник твоих убиенных!

Появились солдаты.

Рота. На минуту они остановились. Остановилось на минуту и шествие. Как будто ничего не произошло: массы слились и притихли. Две силы с минуту смотрели одна другой в лицо.

Еще не знали, началось ли уже… Еще не поняли, что случилось. Какой-то ветер пронесся над нашими головами.

«Тр-р-рах-х-х!..»

То в одном, то в другом месте люди пригнулись к земле, так что в море голов образовались провалы.