Люди и боги. Избранные произведения - [38]

Доктор ушел к роженице. Берл повалился на пол, рвал на себе волосы, кричал и рычал:

— Мама! Мама! Он еще жив!..

Когда мать торопливо несла что-то в кухню, Берл ухватился за край ее передника.

— Мама! Мама! Мой ребенок еще жив! Мама! Мама! Жив…

— Ах, Берл, что ты натворил! — плакала мать.

Парень вскочил и побежал в синагогу, там он схватил псалтырь, встал у аналоя и начал раскачиваться. Но псалмов он не читал, а плакал, всхлипывал и с трудом произносил:

— Ах ты, господи боже! Владыко небесный! Отец! Ведь он еще жив! Еще жив…

Прихожане, находившиеся в синагоге, смотрели на парня, покачивали головами и говорили между собой:

— Когда им скверно приходится, они прибегают к синагоге, эти «славные парни»… А?

Но Берл стоял недолго. Все так же плача, он побежал домой. Там у двери собралась группа женщин. Он на ходу спросил: «Ребенок жив, а?» И, не дожидаясь ответа, вошел в дом.

В передней никого не было. Сюда не доходил шум. Только «оттуда», — из-за закрытой двери, доносился звон какой-то посуды и стоны. Берл подошел, приложил ухо и стал прислушиваться. Слышно было, как что-то переливают из одной посудины в другую, и тихий стон. Это его так испугало, что парень бросился в угол, закрыл лицо руками и долго всхлипывал, не говоря ни слова. Дверь в комнату то отворялась, то затворялась, кто-то бегал из комнаты в кухню, носил какую-то посуду из кухни в комнату… Берлу не хотелось ничего ни видеть, ни слышать. Он тихо всхлипывал, пока к нему не подошла мать и, тронув за плечо, сказала:

— Можешь подняться, уже все кончено.

Он больше не спрашивал: «Жив ли ребенок?» Все было ясно… Лишь спустя минуту парень робко, стыдясь смотреть матери в глаза, спросил:

— Кто был? Мальчик?

— А не все ли равно? Ничего уже нет! — вздохнув, ответила мать.

Берл снова закрыл лицо руками, лег и больше не плакал. Потом, не сказав никому ни слова, поднялся и вышел из комнаты. Побродив по темной ночной улице, он вернулся домой. Теща и тесть на цыпочках двигались по комнате, опасаясь потревожить больную. Не глядя на них, он подошел к окну и стал смотреть в темное стекло.

— Берл, не хочешь зайти к ней? Рахилька спрашивала о тебе. Она, бедняжка, так слаба! — сказала теща со слезами в голосе. — Кто знает, сможет ли она все это пережить!

— Переживет, переживет!

— Может, зайдешь к ней? — снова спросила теща.

— Зайду, сейчас зайду! — сердито ответил он, не оборачиваясь.

Шпилитер мигнул жене, уймись, мол, и она замолчала.

Когда больная уснула, тесть и теща на минуту вышли из комнаты, и Берл, сердитый, с недобрым чувством, на цыпочках вошел к жене.

Комната, в которой лежала больная, была слабо освещена. На столике перед кроватью горела свеча. Из-под простыни выглядывало бледное лицо с распущенными влажными волосами, с глазами, прикрытыми тонкой кожей век. Так голубь затягивает тонкой пленкой глаза, когда его хватают за горло. На бледных полураскрытых губах покоилась тихая печаль. А лицо светилось нежностью, такой же, как и тогда, в городском саду… Но сейчас оно не выражало никаких желаний, и младенческая бессильная и невинная нежность сообщала ему особую симпатию. Как голубка, склонила голову Рахилька. И Берла охватила такая жалость к жене, что сердце у него мучительно сжалось. Казалось, ее закрытые глаза смотрели на него, но не с присущим им напряжением, а покорно, будто умоляя: «Не покидай меня! Не бросай!» На сердце у него потеплело. На глаза навернулись слезы и потекли по щекам. Ему невыносимо жаль стало этого полуребенка. На губах у него застыло выражение скорби. Берл устыдился своих мыслей, приходивших в голову раньше… «Нет, Рахилька, нет, милая! Не разведусь я с тобой! Нет, Рахилька, всегда буду с тобой, всегда, родная! И все буду делать для тебя, все!»

Больная чуть приоткрыла глаза и прошептала:

— Берл!

И высунула ослабевшую руку из-под одеяла. Берл уткнулся лицом в бледную ладонь и окропил ее слезами.

— Молчи, Рахилька, молчи! Я всегда буду с тобой, навек с тобой.

И Рахилька, счастливая, закрыла глаза.

Моменты дней свободы Пер. М. Шамбадал

Первый день

Сегодня, 22 марта 1905 года (впервые, кажется, в жизни указываю дату), я в Кутно. Самое важное в моем сегодняшнем дне — это то, что я осмотрел тела расстрелянных солдатами крестьян. Они лежали в мертвецкой при больнице. Сколько их было, не знаю: не то десять, не то двенадцать. Это были уже не люди, а чучела, набитые соломой, одетые в крестьянскую одежду… Лица искажены. Но самое страшное в том, что смерть (я имею в виду убитых) была одета в грубое, грязное крестьянское платье. Глаза тщетно искали белое полотно. Среди убитых лежал также крестьянский мальчик лет четырнадцати. Страшная, молчаливая печать смерти, отметившая его мальчишеское лицо, потрясала… Желтые крупные окаменевшие руки сложены на груди — больше я ничего не видел. Крестьянин и крестьянка, стоявшие возле мальчика, заслонили его от меня. Живые хранили молчание. Стоны и плач женщин нарушали безмолвие, которым живые отвечали своим злодеям.

То были первые жертвы, которые я видел на поле брани в Польше.

Четверг, 24-го.

Сегодня я был на похоронах девяти убитых крестьян в Кутно.

Это производило огромное впечатление. Гробы несли на руках. Народ шел за гробами в нерушимом молчании. Было здесь немало евреев, шедших не обнажая головы