Люди и боги. Избранные произведения - [28]

Это он завел разговор о самой прекрасной любви, потому что Бюстник сказал:

— Гринберг, одолжи злот!

Но Гринберг увлечен любовными историями, которые рассказывает Бюстник. «Интересно!» — то и дело повторяет он, шлепая губами. И чтобы выбраться из дома, он вдруг придумывает:

— Слыхал, Бюстник, — пусть каждый из нас расскажет о самой прекрасной любви своей. Но — понимаешь? — о самой наипрекраснейшей любви своей!

Гринберг знал, на чем поймать скульптора. Стоило Бюстнику услыхать о самой прекрасной любви, как он тут же забыл о голоде, о мешочке с деньгами, что висит у Гринберга на груди, и сразу же стал рассказывать.

Мы перебивали друг друга. Каждому хотелось быть первым. Бюстник уже стал рассказывать об одной любви, о другой, сам не зная, какая из них прекрасней, а глаза Гринберга блестят, он рассказывает о девушках из своего местечка… Но их истории не интересны, в самом деле не интересны. Моя история гораздо интереснее. Об этом я и сказал моим друзьям. Эту историю я хочу рассказать и вам.

Когда очередь дошла до меня (я с большим нетерпением ее дождался!), мои товарищи, и в особенности Бюстник, начали смеяться.

— Чего ты смеешься?

— Которую по счету самую прекрасную? — спросил Бюстник. — Дорогой мой, сколько раз в твоей жизни ты был увлечен «самой прекрасной» любовью?

Дело в том, что все, рассказанное о моем друге Бюстнике, рассказывают и обо мне, с той только разницей, что я и в самом деле победитель женщин. И это не мое личное мнение — это так и есть. Можете спросить обо, мне кого угодно — вам всякий скажет, что женщины помирают по мне. Стоит людям увидеть меня, как они говорят: «Вот идет этот женоед!»

— Ну, расскажи, расскажи!

Но только я начинаю рассказывать, мои друзья снова хватаются за животики:

— Да о которой любви ты рассказываешь? Ведь что ни день — ты любишь другую!

— Нет! Каждый день — еще одну! — разъясняю я.

Вообще говоря, женщины — моя слабость. Я не понимаю, почему невозможно любить нескольких женщин сразу? Не может разве человек любить одновременно и лилию и туберозу или две лилии, сто лилий? В моей комнате висит на стене изображение святой мадонны Леонардо да Винчи и Джиоконды. И разве не люблю я одинаково и ту и другую? Не люблю я разве одной и той же любовью два весенних дня, сменяющих один другой?

Каждое утро я прибегаю к моему другу Бюстнику и отрываю его от подушки за волосы:

— Бюстник, Бюстник, я влюблен, влюблен, умираю! Встретил вчера в театре девушку… Фигура, скажу я тебе!..

Бюстник тут же начинает «лепить» в воздухе: «Вот так? Вот так?»

Я поднимаю его с постели:

— Идем, идем на улицу! Солнце сияет! Я не могу сидеть в четырех стенах. Я люблю! Люблю! По-настоящему! Впервые, впервые в жизни!

Но только выхожу на улицу, как тут же встречаю другую, тоже красивую девушку, и говорю:

— И эту я тоже люблю!

Видя, что ничего толком объяснить не могу, я кричу:

— Люблю всех красивых девушек мира!

Вот почему мои товарищи смеются, когда я начинаю рассказ о «единственной» моей прекрасной любви.

— Но ту, которую я люблю, не в пример другим, свято и возвышенно, мне никогда не приходилось видеть!

— Еще не видел? Это любопытно! — говорят мои друзья, затихают и дают мне рассказать о самой прекрасной моей любви.

И я начинаю:

— Как вам известно, я родился в богатой хасидской семье в небольшом польском местечке. Мой отец, набожный купец, хотел, чтобы сын его был ученым, начетчиком и сделался впоследствии раввином. О матери моей и говорить не приходится: я был единственным ее утешением и надеждой в печальной жизни, которую эта добрая, благочестивая женщина прожила. Надежды, возлагаемые моим отцом на старших сыновей, не сбылись, хотя он потратил на моих братьев немалые деньги. В доме он держал лучших учителей, но сам, занятый делами всю неделю, не находил времени следить за воспитанием детей. А мать была слишком слаба, чтобы самой влиять на моих братьев и заставлять их учиться. Они сделались купцами, лавочниками… Единственной надеждой моих родителей дождаться радости был, таким образом, я. Настроенный с самой ранней юности на религиозный лад, с наклонностями к мистике, я чуждался своих братьев, молился набожно и подолгу, целые дни просиживал над фолиантами и шел по жизни путем благочестия. Бедная моя мать была — счастлива и дарила мне такие нежные, такие ласковые материнские взоры, что я чувствовал тепло ее счастья… А отец… В будни ему было недосуг, но по субботам, поспав после обеда и услышав, бывало, как я читаю и комментирую трактат из гемары[40], — он ходил по комнате на цыпочках и потирал руки от удовольствия. Иной раз он склонялся над фолиантом и, будучи не в силах сдержаться, гладил меня по щеке. Я сделался любимцем семьи, единственной надеждой родителей. К праздникам мне шили атласные кафтанчики, и ни разу не случалось, чтобы отец из поездки не привозил мне подарка. Мать от счастья не знала, что делать: давала мне деньги, дарила золотые часики, часто приходила к моему ребе, у которого я учился, и усаживалась слушать, как я занимаюсь.

Так продолжалось до тех пор, пока мне не исполнилось пятнадцать лет. А потом случилось нечто, чего я и сам объяснить не могу… Что-то переломилось… Я начал думать и сомневаться в существовании бога, в смысле молитв. Прочел, помнится, к тому времени несколько светских книжек. Но не столько эти книжки пробудили во мне сомнения, сколько собственные мои раздумья. Я размышлял о вселенной и о человеке, о боге и его назначении: «Чем же все кончится? И для чего соблюдать правила благочестия? И что богу до грехов человеческих?» Ну, и тому подобное, что хорошо известно и вам всем, пережившим пору вольнодумства, да и каждому в переломном возрасте, когда подросток начинает размышлять. Но меня все эти сомнения терзали больше, чем других моих сверстников. В пятнадцать лет я бродил и раздумывал о цели существования мира, а солнце на улице сияло. Влюбленный в солнце, я украдкой уходил из синагоги, забирался со своими книжками в сад к Соре-Ханеле, торговавшей фруктами, лежал под деревом, смотрел в небо, следил за проплывающими облаками и думал, в чем смысл жизни.