Люди и боги. Избранные произведения - [30]

Но с тех самых пор я вижу ее, мою «невесту»… Когда, я по вечерам остаюсь один и хочу представить себе что-нибудь прекрасное — как бы я жил, кого любил бы, — я не могу думать ни о ком, кроме той девушки, моей невесты, дочери мельника, которую мне тогда сватали.

Я вижу ее, вот она у меня перед глазами. Это должна быть девушка смуглая, с очень высоким лбом. Иной раз я вижу ее в черном, иной — в белом, но в черном она мне нравится больше — в черном платье с испанской брошью на груди. Я вижу цвет ее кожи — она коричневатая, как если бы кровь у нее была не красная, а черная, и этот тон ее крови просвечивает сквозь кожу. Иногда мне кажется, что девушка погружается в глубокий сон: она ходит, поет и пляшет, не просыпаясь. Так она спит всегда и ждет своего суженого, меня, — чтобы я пришел и разбудил ее. Да, мне кажется, я виноват перед ней. Виноват в том, что бежал из дому и покинул где-то невесту, ожидающую меня. И вот она не живет своей жизнью, ждет меня и не старится, время для нее остановилось, и она ждет, пока я приду и поцелую ее в губы. Да, а губы у нее, — ты ведь видел, Бюстник, тихую, печальную, смиренную улыбку, что светится на устах святой Мадонны Леонардо да Винчи, — вот такая улыбка и у нее. Да, вот так она ждет, чтобы я пришел и легко поцеловал ее в уста, и разбудил, и продолжал жить с ней ее жизнью.

Многих девушек любил я уже за это время. С некоторыми я совместно вкусил свое счастье, и хороши собою они были, но мне все кажется, что я кого-то оскорбляю, что на родине меня дожидается спящая принцесса… Канун субботы, она уже зажгла и благословила свечи — и много подсвечников сверкает в доме. И жемчуг у нее на шее, а черные косы ниспадают на спину, а руки у нее легкие, влажные, а ночь за окном темна, и крылья мельницы ее отца быстро вертит шальной ветер. А она, невеста, в доме одна сидит и ждет меня. Смотри-ка, свечи никогда не догорают, суббота никогда не уходит из дому. Невеста сидит за столом, не шевелясь, сложа руки, и ждет, чтобы я вернулся домой. А я скитаюсь по городам и весям, знакомлюсь каждый день с новыми людьми, с новыми местами, в одну девушку влюбляюсь, в другой разочаровываюсь, а о ней, о нашей совместной жизни позабыл и не возвращаюсь домой, чтобы прожить свою тихую жизнь в тихом моем углу.

Но иногда, перед тем как заснуть, я оказываюсь у нее, я кого-то обнимаю, кому-то жалуюсь, а она меня утешает, накрывает меня своими волосами и смотрит с улыбкой, а глаза у нее…

Никак не могу представить себе ее глаза. Чего только я не думал о ее глазах, но точного представления о них не имею. Когда-то на выставке в Мюнхене я видел портрет дамы в исполнении одного француза. Я забыл имя художника. Изображена молодая дама в черном, с черным пером какой-то птицы на голове. Высокая, стройная женщина стоит возле пианино и легкими, медлительными и нежными руками в шелковых кружевных перчатках бросает красные розы на клавиатуру инструмента. Мне казалось, что глаза моей невесты должны быть такими, как у этой дамы на портрете. Но так мне казалось только поначалу, потом я не согласился с этим. И вообще образ моей бывшей невесты оставался для меня в тумане, и я не представляю себе, как она может выглядеть. Только однажды в Петербурге, в опере, я видел молодую девушку с каким-то господином, и мне показалось, что это «она»! Я словно помешался. Я последовал за ними, когда они вышли из театра. Господин заметил, что я не отстаю от них, и поглядывал на меня с подозрением, потом нанял извозчика и уехал. Я поехал следом, но они зашли в «Вену» и скрылись в одном из многочисленных кабинетов.

Да, при встрече с красивой девушкой на улице я в первое мгновение думаю: «Это она!» Но стоит мне тут же увидеть другую, как у меня мелькает мысль: «Нет, это она!» Так я сомневаюсь и ищу, потому что никак представить себе не могу, как она выглядит. В современной скульптуре я этого не вижу. В моей невесте должно быть что-то от классической линии, характерное для афродитической антики. Но не академической, нет, нет! Линия должна быть легкой, чуть дремотной, дремлющая страсть должна таиться в этой линии, как в испанских женских фигурах, как в примитивах. Так я думаю…

Но тут приходит ко мне на помощь мой друг скульптор и начинает моделировать в воздухе.

— Вот такой я бы ее изобразил. Фигура должна быть круглой, полной, но не рыхлой, — больше крови, чем плоти, чтобы каждая капля крови давала себя чувствовать. И сильной, сильной я бы сделал эту фигуру, линии крепкие, с круглыми, ниспадающими плечами, и каждую черточку я бы вылепил так, чтобы снаружи она казалась сонной… покрытой росою… как нечто первозданное, как дочь Иевфая. И грудь — крепкая, тугая, но небольшая, округлая и упругая, чтобы она была холодной, чтобы холодом от нее веяло. И вся фигура должна быть небольшая и словно созревшая для того, чтобы быть принесенной в жертву… Чтобы чувствовались кости и каждая капля крови, клокочущая в ней… Я посадил бы ее в тонкой шелковой сорочке, а кругом сиял бы красками ландшафт…

Но тут перебивает художник. Гринберг позабыл обо всем. Этот длиннорукий парень с черными сверкающими глазами взобрался на стол, скинул какую-то глиняную фигуру (а Бюстник ничего не видит) и рисует картину: