Люди и боги. Избранные произведения - [141]

Когда Двойра осталась одна, большая просторная комната ей стала вдруг чужой и темной. Она почувствовала себя так, словно была не в доме, а в открытом заснеженном поле — метет метель, со всех сторон дует ветер, и она не знает, куда идти. Но это чувство недолго длилось, оно было изгнано другим чувством, и мысли о себе были оттеснены мыслями о нем.

«В чем его вина? — думала она. — Ведь он ребенок, беспомощный ребенок, в чем его можно винить?»

Она поставила себя в положение матери и стала прикидывать, что будет лучше для него. Двойра, само собой разумеется, не могла не видеть значения мисс Фойрстер для Бухгольца и, словно перестав быть собою, она, как чужая, посторонняя, снова пытаясь сравнить себя с мисс Фойрстер, сокрушенно сказала самой себе: «Что я могу дать Хасклу? Нищету мою?»

«Конечно, конечно, — трезво размышляла она, — мисс Фойрстер будет ему полезна. Она ему просто необходима — она поедет с ним в Европу, обучит его языкам, будет ему интересной спутницей — о, она умеет общаться с людьми. Он счастлив будет с ней, видно же, что он хочет быть с ней, что он тоскует по ней… Как он погрустнел, когда остался один, белый свет стал ему темен…»

С последней мыслью явилось другое чувство, и, снова всецело завладев Двойрой, прогнало трезвую рассудительность. Точно при свете молнии, увидела она, как Хаскл, держа в руке саквояж, уезжает на большом пароходе с мисс Фойрстер, а она, Двойра, остается одна на берегу. И сердце тоскливо сжалось, напряглись все нервы, будто кто-то прикасался к натянутой струне… Своими маленькими руками начала она бить себя по голове.

«Я же его люблю, я же его так люблю! Я не хочу отдавать его другой… Почему, почему?»

И, как ищущий спасения утопающий, она искала, за что бы ухватиться.

«Но что, собственно, случилось? Ничего ведь не случилось. Откуда я взяла, что между ними происходит что-то? Она ему нравится? Она красивая женщина — вот она и нравится ему. Когда он уедет со мной, мы будем вместе одни, и он, быть может, забудет о ней, даже наверное забудет о ней».

На одно мгновенье, только на одно мгновенье удалось ей прогнать черные мысли, но тотчас вернулась трезвость, и ей начала рисоваться совсем другая картина. Хаскл с ней и тоскует о другой… Он бродит, расстроенный, взвинченный, сидит с ней, а мысли его где-то далеко… «Как теперь, когда он сидел и тосковал по ней, а я удерживала его, не давала ему уйти. И так будет до тех пор, пока он меня однажды не возненавидит… Умереть бы мне раньше, чем случится такое, думается ей, пусть он лучше тоскует по мне».

И ей стал представляться Хаскл уже с другой. Он уже знаменитость, а она, Двойра, уже мертва или где-то, бог весть где, а он не знает, где она. Он сидит в своей роскошной студии, вспоминает о ней, о маленькой Двойре с вьющимися волосами, как они вместе жили, как вместе стряпали себе еду, как вместе гуляли, и никто их не знал, никто. И он тоскует по ней, по маленькой Двойре с черными локонами.

Снова катились слезы из глаз.

«Значит, уже навсегда, навеки, — повторяла она про себя. — Нет, это же невозможно, мама дорогая!»

Она испугалась своих слов, всю ее пронизала какая-то холодная горечь.

«Я ведь вижу, что его сердце не со мной… Да, видно, так и есть. Должно быть, так и есть. Тосковать… Пусть он лучше тоскует по мне — без меня, чем ненавидит меня — со мной».

А сердце все не хотело примириться.

«Но ведь ничего не было! Ничего еще не было…»

Она все пыталась представить себе их дальнейшую совместную жизнь, но будто тяжкая хворь давила ее, пока она наконец не вскочила и, с решимостью тряхнув локонами и встрепенувшись всем телом, выпрямилась.

— Раз это для его счастья, я счастлива, — громко проговорила она и мысленно приняла какое-то решение.

Мисс Фойрстер была очень огорчена тем, что Двойра не пришла на званый вечер. Она настаивала, чтобы Бухгольц немедленно взял машину и доставил ее сюда. Но Бухгольц с неподдельной искренностью и наивностью уверял ее, что Двойра приносит мисс Фойрстер тысячу извинений, посылает ей цветы, а завтра она будет сама. Мисс Фойрстер была очень обижена тем, что малышка разыгрывает сцены ревности, но больше не стала расстраиваться. Потом оба поэта, Нодель и Фрейер, взялись привести ее, Мошкович кричал, что сейчас же берет автомобиль и через полчаса с ней будет здесь… Но общество собралось настолько интересное, вина было так много, что публика вскоре развеселилась, все радовались успеху Бухгольца и немного спустя забыли о маленькой Двойре.

Поздно вечером, когда народ немного захмелел и Нодель провозгласил, «что сегодня можно все, сегодня все дозволено», гости расселись по углам, горячие споры погасли, их сменили тихие задушевные беседы. Казалось, что и редкие свечи, горевшие в маленьких медных подсвечниках, стали светить тусклее. Сентиментальные от вина, люди признавались в любви друг другу, независимо от того, был ли это мужчина, была ли это женщина. На кушетке в углу сидела мисс Фойрстер, а возле нее был Бухгольц. Наконец он застал ее одну, немного уставшую и в то же время подобранную. Ее черные туго сплетенные и высоко выложенные волосы, которые в начале вечера так крепко лежали на затылке и над которыми возвышался красивый, резной янтарный испанский гребень, — ослабли, опустились и стали рассыпаться по обнаженным плечам. Янтарного цвета тонкое шелковое платье так плотно облегало ее фигуру, что сквозь платье можно было не только ощутить эластичность ее тела, но, кажется, даже разглядеть великолепный розовый цвет ее кожи… Руки были, как всегда, обнажены, ноги в светлых чулках и маленьких атласных туфельках не переступали, а двигались в каком-то ритмическом танце, — Бухгольц целую ночь гнался за ней горящими жадными глазами, но как только приближался к ней так, что чувствовал ее дыхание, и ему уже казалась, что сквозь тонкое шелковое платье прикасается к наготе ее тела, — она, даря улыбку словно затем, чтобы подзадорить его, ловко ускользала, всякий раз под новым предлогом исчезала, оставив после себя аромат гвоздики. Бухгольцу казалось, что она избегает его нарочно. В иное время у него больше не хватило бы мужества приблизиться к ней, но успех сегодняшнего дня сделал его более уверенным в себе, выпитые несколько рюмок коньяка и вина одурманили, усыпили в нем последние остатки рассудка, а шедший от нее запах гвоздики так дико возбуждал его, что он совершенно забылся и был готов отважиться на все. Когда Бухгольц наконец увидел ее сидящую, очень усталую, он, не проронив ни слова, уселся возле нее и прислонился к ее плечу.