Июнь или, может, июль
Говорят, что становится чуть-чуть легче. Что плато пройдено, что цифры продолжают падать, что там и здесь открываются летние веранды, и что мы вроде как выжили. Отменили ненавистную стометровку, и, когда я выхожу по делам, которые больше ни дня не прождут, я вижу, как под масками люди снова начали улыбаться.
Они – да. Я – нет. Я по-прежнему храню все, что осталось, для зума, потому что ни летние площадки, ни право пройтись по улице, ни книжки, которые снова печатают на бумаге, не меняют главного. Я по-прежнему здесь, k. по-прежнему там. Мой роман дописан, но вся жизнь, остававшаяся без k., ушла в этот ящик с тетрадями, сил открыть который уже нет. Вместо k. (ведь когда-нибудь, рано или поздно, k. будет не только по ту сторону экрана, но и по эту, со мной, здесь и сейчас? Будет, все будет, нужно просто уметь продолжать ждать столько, сколько…) я пока сплю с этим ящиком из цветного картона, в обнимку, и буквально прошу его «дать мне время». Он мне очень нужен, но я не могу даже открыть крышку, чтобы добраться хоть до первой страницы.
Я дышу скачками, словно постоянно бегаю стометровку; а на деле – все ушло слишком далеко; и хотя k. со мной каждый вечер, и хотя мы все так же мониторим любые каналы, чтобы пробраться – к нему, ко мне, все неважно – все это так затянулось, что не мы, а я сама начинаю распадаться на атомы. Я переодеваюсь трижды в час, чтобы не задыхаться, я сплю в обнимку с ящиком блокнотов, я провожу во сне по пятнадцать часов в сутки, оставляя немножко для зума, семьи и коротких подработок за экраном. Может быть, я даже умираю, если умереть можно временно.
3, 4, 5 июля
Определенно можно. Умереть и вскочить, когда на экране телефона появляется посадочный талон. Боже, да я их месяцами не видела. Я даже поняла не сразу. Приближаю, читаю. Лос-Анджелес в Амстердам. Выписан для k.
Следующая картинка: Амстердам-Минск. Выписан для k.
Я, кажется, снова умею думать о ста вещах за секунду, и я жду, жду, жду, когда прилетит карточка, где «Минск», «Москва», и опять на имя k.
Но в эфире наступает тишина, и я просто звоню в телегу, и смеюсь, почти плачу, говорю слишком много всего сразу, но, кажется, все же не забываю спросить – а дальше, дальше? Когда?
Через двое суток, пешком перейдя границу, бросив по пути половину вещей и добравшись на чьей-то машине в Москву, он приходит. Ровно в шесть утра, как и обещал, словно скальпелем чиркнул – как всегда. Типичный k. Такой, каких больше нет.
Я стою на пороге, и что-то происходит вокруг – что-то, чего со мной никогда не было, словно мир уходит в спираль. А потом я, закашлявшись, снова вдыхаю воздух, набирая полную грудь-колесо, как умеет каждый ребенок.
– Эй. Мы теперь должны дышать вместе, – говорит k. – Зря, что ли, я так старался?
6 июля
А на следующий день мне звонит Максим, и мы говорим про текст, про коронавирус, про жизнь до и во время. Я не говорю «да» сразу-сразу, а один вдох специально пропускаю – мне это теперь нестрашно. У меня тут в голове, у меня в мозгах, сердце (противно хлюпающем комке), в пальцах жила, жила и пережила этот ковид одна история – только одна, никаких других; другим она не дает жить, вытесняя и превращая в мелочь все, что не претендует на все.
Но что там, неужели я не смогу рассказать ее так, будто не из-за нее столько молчала, ждала и сидела одна в пустой комнате – так долго и так твердо веря, что прожду столько, сколько нужно, что почти разучилась дышать?
Эта история так давно разъедает меня изнутри, что пора глубоко вздохнуть и начать говорить. Ведь так просто, когда ничего не мешает. Ни одна лишняя мысль. Вдох, выдох, и пора оживать.
Это одна-единственная история на двоих, изолировавшихся от всего мира: моя и k. Кое-кто, кстати, говорил и о всех них, других, против которых я тоже не возражаю:
Хроноса,
космоса,
эроса,
расы,
вируса[25][26].
Не прощаюсь здесь, где все только начинается. Ставлю точку в сносках, если вам не лень их читать.
