Любовь во время карантина - [48]

Это может закончиться в любой момент.

Так что пусть – гордые. Сигарета-две-три – и выбрасываем пачку. Живем, как хотим жить. А считать сигареты, трястись над «на всякий случай», трястись, как обрывки фольги на ветру, от страха – пусть не в нашей истории.

Говорят, что в Китае кто-то уже заболел, но об этом не знают пока даже сами больные

Теперь насчет того утра, в декабре – ближе к середине месяца, но вроде как раньше пятнадцатого, но я не помно, но оно было так себе, утро. В десять-десять утра я была во вчерашней одежде. Не скажу где. Подол платья вечером до я все время натягивала на колени, а потом плакала, обнимая его, и плакала, плакала, плакала – и атлас был измазан тушью вчерную[12]. Когда слезы кончились, я взялась расцарапывать ноги, грудь, предплечья, всю себя в клетку, за решетку. Вечно дурацкий ОКР, вечно вспыхивает от бессонницы.

Дни вроде этого, в декабре, никогда не останутся в ежедневнике. Я берусь двумя пальцами за дурацкую дату и тащу ее прочь – аккуратно, под самый корешок. И потом, сверху вниз и обратно, повторить пару раз, острием больших ножниц. Ноль страниц и ноль строчек: день прошел так бесследно и бессобытийно, что осталась одна пыль, забившаяся в корешок блокнота между вторником и четвергом. Я собиралась достать три таблетки валиума из запасов на реально черный день и отключиться в темный, мерный сон, чтобы пропустить и день, и ночь, и начало следующего утра. А потом я проснусь в четверг к обеду – и, может быть, пойму, что не обязательно было плакать так долго, уткнувшись в натянутый на коленки атлас. Потому что среды не было – а значит, не было и страданий, постыдных, липких от мороженого, которое я ела в темноте, чередуя фисташковое и вишневое; не было разлитого на простыни «кофе по-ирландски» и прерывистого, зябкого сна с той стороны кровати, куда ликер – ну какой там кофе, ладно уж – почти не попал, а немножко брызг можно было прикрыть подушкой, и как будто жизнь в порядке.

Ох. Все это такое голое и личное, что, пока буквы стучат под подушечками пальцев, я все думаю: «Если бы все это не было прямо из здесь и сейчас, я бы “совершенно точно”, “никогда” и “ни при каких обстоятельствах” этого не написала».

Совершенно точно, никогда и ни при каких обстоятельствах – но я до сих пор здесь и сейчас, и, когда позвонил Максим («Оль, а как ты насчет рассказа?»), я почти сказала: «Максим, написать – очень хочу, но сейчас странное время: я живу только одной историей, и ее пишу бесконечно в голове, просто не пишу. А выдумывать не могу; вот не вру, Максим, правда, сейчас не могу; и поэтому странное время, что мне к этому никак не привыкнуть». Но не сказала, потому что эта история – та еще штучка, если честно. Зря, что ли, я думаю над ней и думаю, и рассказываю, и воображаю, и домысливаю, и ловлю себя на полуулыбке, когда нарратив убегает вперед? И я пообещала, что все будет, села за ноутбук и наконец перестала себя останавливать. Я так живу, и об этом я расскажу. Расскажу, хотя вряд ли стоит; и все-таки расскажу, потому что уже сделала вдох, и уже говорю, и на одну, ровно одну часть, черт возьми, имею все права – говорить, рассказывать, орать, выбалтывать, шептать, делиться с кем хочу и даже с тем, с кем не хочу: свою собственную, прожитую, но так и оставшуюся здесь и сейчас часть[13].

Я считала, сколько на теле осталось решеток, когда k. – щелк, щелк, щелк – целых три сообщения в телеграме, забрасывает меня ими, короткими фразами, как заговаривают больных детей. Он пишет быстро, я – лениво и грустно. А потом:

– Хочешь, поговорим?

Я не знаю, хочу ли я говорить, но я точно не хочу быть одна.

– Давай.

Нажимаю на зеленую круглую. Разговор быстро отталкивается и уходит от меня, и это хорошо, и мы говорим и говорим про разное – так долго, что я даже удивляюсь: это похоже на сон, потому что здесь тоже можно забыться.

За полтора месяца до возникновения слова «коронавирус» и аббревиатуры-обрубка «ковид»

Все дело в том, что ближе к концу ноября, или около того[14], мы с друзьями сели в машину в Сан-Франциско и поехали через всю Калифорнию, оставляя след шин на той самой легендарной трассе под названием Big Sur. Все так, как мечтали, – от Сан-Франа прямо до Лос-Анджелеса. Несколько лет назад k. так же колесил по Калифорнии, выбрал себе город покрасивее[15], и остался жить. Мы заехали (думали, что просто напросились, но потом[16] я там уже разобралась, что к чему) к нему на пару дней.

k. не мой друг – просто друг друзей. Так что разговариваем мы немного, временами сквозь зубы. Мне не то чтобы нравится этот друг друзей.

В первый день мы сидим рядом в машине и знакомимся как положено; я осваиваюсь в кресле справа от водителя.

Во второй – шипим друг на друга, потому что с чужими друзьями я миндальничать не подписывалась.

Третьим утром я встаю рано: самолет. k. уже ждет меня на кухне. Собранный, как всегда, точный, как военные часы, четкий, как скальпель.

– Кофе?

Кофеварка ломается, и на кухне впервые за все дни становится тихо.

– Прости за вчерашнее, – говорю, выводя круги и линии на барной стойке, пока жду ответа (и волнуюсь). Может, я и переборщила.