Любовь в Золотом веке. Удивительные истории любви русских поэтов. Радости и переживания, испытания и трагедии… - [42]

Он обвиняет свою сестру и Воейкова в том, что они давили на Машу, заставляя ее принять решение: «Одним словом, ты бросаешься в руки Мойеру, потому что тебе другого нечего делать! Тебя тащут туда насильно, и еще ты же должна говорить, что ты счастлива! а я вслед за тобою, как твой отец, говорить то же! Нет! как твой отец, я не могу на это теперь согласиться. Если бы я был твой отец не на словах, а на деле, если бы это имя не было мне дано, как самое оскорбительное доказательство совершенного бессилия сделать что-нибудь для твоего счастия, я бы поступил иначе; зная твое состояние, я бы, прежде всего, старался дать тебе время успокоить свое сердце, я бы не стал, как самовластный деспот, располагать всею судьбою твоей жизни; не пожертвовал бы ею своему спокойствию, своей прихоти; зная в своей совести, что я сам причиною всего, что с тобою было, я не вздумал бы к твоему несчастию, мною самим сделанному, прибавить другого, совершенно неизгладимого; я бы заменил для тебя то, что у тебя отнял, произвольно или принужденно, до того нет дела; подле меня нашла бы ты все вознаграждения за потерянное; я не дал бы в семье своей делать тебе жестоких неприятностей, принуждающих тебя все забыть, на все решиться, чтобы после во всем раскаиваться: одним словом, я был бы твой отец, утешитель, товарищ! Не думал бы об одном себе! Ты была бы свободна, спокойна; время все бы исправило! Тогда без принуждения, без всякого упрека совести, ты выбрала бы для себя счастие верное, то есть хорошее променяла бы на лучшее и не была бы жертвою моей прихоти, моего эгоизма; и я был бы счастлив, потому что был бы тогда уверен в твоем счастии! Так бы я поступил, если бы был твой отец или твоя мать. Но теперь кто уверит меня, что ты поступаешь свободно?»

А Мария пишет подруге — Авдотье Елагиной: «Дуняша, теперь ты должна мне верить; я буду говорить с тобой, с одной тобой все и искренно. Я часто и слишком много говорила против своей совести, отныне между нами не будет больше стеснения… Душенька, ты меня, нас не видала в течение двух лет, ты не имела понятия об ужасном моем положении и видишь одну только перемену, а вообразить не можешь об необходимости. Скажу тебе откровенно: момент, когда я сказала себе, что хочу отказаться от всего, что составляло мое счастие, что остаюсь жить только ради Ж.<уковского>, что отдам свою руку тому, кто пожелает (а я решилась пойти замуж за первого встречного), — этот момент был ужаснее, чем все муки ада. И все это через два месяца после того, как Жуковский все еще просил моей руки!».

Она признается подруге: «Дуняшка, не требуй, чтоб я тебя водила по закоулкам сердца. Это лабиринт, в котором я часто сама теряюсь». И просит Жуковского: «Жуковский, мне часто случается такая необходимость пописаться к тебе, что ничто не может ни утешить, ни заменить этого занятия; я пишу к тебе верно два раза в неделю, но в минуту разума деру письма. Я бы желала посылать их тебе, но сперва надобно условиться: дери их ты и не отвечай ни на что…

Я не потеряла привычку делиться с тобой весельем и тоской… Мне кажется, что мое вранье одному тебе может казаться простительным и понятным… я бы не желала никому, кроме тебя, открывать свое глупое сердце. Ответ твой на мои старые бредни удивил маменьку, и потому я не прошу и не хочу ответов. Оставь мне возможность искать в тебе друга и утешителя (от печалей, которых нет настоящих, а просто Imaginaires[4], но утешителя безответного, и тогда я буду писать смело и с весельем. Не имев никогда возможности говорить искренне ни с кем из родных, кроме тебя, я не могу вдруг перемениться. Нельзя излечить терзающую вас хворь, просто объявив ее смешной и романической. Изорви это».

Это действительно переписка Элоизы и Абеляра — навеки разлученные, они не могут перестать говорить друг с другом.

«Арзамасец» Филипп Филиппович Вигель, побывавший в доме Мойеров, оставил такие воспоминания: «Смотреть на сей неравный союз было мне нестерпимо; эту кантату, эту элегию, никак не умел я приладить к холодной диссертации. Глядя на госпожу Мойер, так я рассуждал сам с собой, кто бы не был осчастливлен ее рукой? И как ни один из молодых русских дворян не искал ее?».

Жуковский же в своей оценке гораздо более жесток и даже желчен (чего за ним, обычно, не водилось): «Вот семья, составленная из четырех человек, из которых каждому все известно (или, по крайней мере, должно быть известно), что происходит в душе у другого, и которые играют друг перед другом комедию, один против воли, а другие потому, что иного и делать не умеют, и между тем еще сами себя хотят уверить, что это не комедия, а что-то в самом деле. И таким это будет вечно. Что в таком кругу притворчивом сделает простодушие! Оно вечно потеряет, вечно будет иметь наружность несправедливости».

Тем не менее Машенька сама «приладилась» к новой жизни, под руководством мужа она изучала медицину и стала помогать больным заключенным в женской тюрьме. Вскоре в городе ее стали называть Mutter Marie.

После нескольких выкидышей у Марии наконец рождается ребенок — дочка Катенька. Жуковский пишет своей Элоизе (или вернее своей Юлии, ибо именно так звали героиню романа Руссо «Юлия, или Новая Элоиза», также влюбленную с своего учителя и страстно, но безнадежно любимую им): «Маша, милый друг, напиши мне о своей малютке. За неимением твоих писем перечитываю твою книжку