Любовь в Золотом веке. Удивительные истории любви русских поэтов. Радости и переживания, испытания и трагедии… - [41]

Одна с своей печалью,

Грустит, о друге слезы льет;

Душа ее в молитве,

Боится вести, вести ждет:

«Увы! не пал ли в битве?»

И мыслит: «Скоро ль, дружний глас,

Твои мне слышать звуки?

Лети, лети, свиданья час,

Сменить тоску разлуки».

Друзья! блаженнейшая часть

Любезных быть спасеньем.

Когда ж предел наш в битве пасть —

Погибнем с наслажденьем;

Святое имя призовем

В минуту смертной муки;

Кем мы дышали в мире сем,

С той нет и там разлуки:

Туда душа перенесет

Любовь и образ милой…

О други, смерть не все возьмет;

Есть жизнь и за могилой.

В 1814 году Василий Андреевич снова сватается к Маше и снова получает отказ, ему запрещают появляться в Муратове.

Тогда Жуковский пишет балладу «Эолова арфа». Когда-то он придумал для Машеньки поэтическое имя Минвана — якобы шотландское. Это имя носила одна из героинь баллад Джеймса Макферсона, которые он выдавал за записанные им в Шотландии баллады барда Оссиана, жившего в раннем Средневековье. В песнях Оссиана Минвана была возлюбленной юного барда Арминия.

Гремела красою

Минвана и в ближних, и в дальних краях;

В Морвену толпою

Стекалися витязи, славны в боях;

И дщерью гордился,

Но втайне делился

Душою с Минваной Арминий-певец.

Младой и прекрасный,

Как свежая роза — утеха долин,

Певец сладкогласный…

Но родом не знатный, не княжеский сын:

Минвана забыла

О сане своем

И сердцем любила,

Невинная, сердце невинное в нем.

Но им, разумеется, не суждено было быть вместе.

И арфу унылый

Певец привязал под наклоном ветвей:

«Будь, арфа, для милой

Залогом прекрасных минувшего дней;

И сладкие звуки

Любви не забудь;

Услада разлуки

И вестник души неизменныя будь.

Жуковский тайно передает Маше «синенькие книжки» — свои послания в виде дневников. Маша пишет ему, что они непременно будут вместе, а пока она просит поэта ни в коем случае не оставлять работу.

Жуковский отвечает ей: «Как прежде ты давала мне одним словом и бодрость, и подпору, так и теперь ты же мне дашь и всю нужную мне добродетель. Чего я желал? Быть счастливым с тобою! Из этого теперь до́лжно выбросить только одно слово, чтобы все заменить. Пусть буду счастлив тобою! Право, для меня все равно — твое счастие или наше счастие… Моя привязанность к тебе теперь точно без примеси собственного, и от этого она живее и лучше».

Сашенька, младшая сестра Маши, выходит замуж за Александра Воейкова. Жуковский продает Холх, то самое имение вблизи от Муратова, и дарит невесте одиннадцать тысяч рублей. В январе 1815 года семья Протасовых вместе с новым зятем переезжает в Дерпт, где Александр нашел место в университете. В марте туда же приезжает Жуковский, но они с Машей почти не видятся, правда им удается обмениваться письмами-дневниками.

Маша переписывается также с Авдотьей Петровной Елагиной, и признается ей: «С какой бы радостью отдала бурную свою остальную жизнь за то, чтоб мой ангел милый, хранитель теперь приехал… О мой ангел! мое все! где ты? Знаешь ли, что твоя Маша делает, каково ей без тебя? — О, лишь бы тебе было хорошо — и все перенесешь!» Она знает, что мать читает ее дневник, и она может быть откровенной только в переданных тайком. Жуковский тоже тоскует в разлуке и умоляет: «Маша, откликнись. Я от тебя жду всего. У меня совершенно ничего не осталось. Ради бога, открой мне глаза. Мне кажется, что я все потерял».

Наконец к Маше сватается профессор университета, хирург Иван Мойер. Воейков его поддерживает, Екатерина Афанасьевна не против, Маша считает Мойера очень добрым и благородным человеком, религиозным и большим филантропом, и соглашается соединить свою жизнь с ним. Так Мойер стал тем самым «не столь одержимым, но все же неплохим», который должен был утешить героиню, решившую жить «как люди».

Разумеется, Жуковский резко против. 27 ноября он пишет Маше в ответ на ее просьбу благословить этот брак: «Ты хочешь говорить со мною как с отцом. Если это имя не пустое слово, написанное без всякого особенного смысла, то это значит, что мое мнение для тебя так же важно, как мнение отца. Милый друг, ты мне поверишь, когда скажу тебе, что могу без всякого эгоизма думать о твоем счастии и желать его. Итак, я буду говорить как отец, которому все то известно, что делается в сердце у дочери, который на этот счет не хочет обманывать ни себя, ни других, который желает счастия своей дочери для нее, который, думая об ее счастии, не разумеет под ним одного собственного спокойствия. Послушай, мой милый друг, если бы твое письмо написано было хотя полгодом позже, я бы подумал, что время что-нибудь сделало над твоим сердцем и что привязанность к Мойеру, произведенная свычкою, помогла времени; я бы поверил тебе и подумал бы, что ты действуешь по собственному, свободному побуждению; я бы поверил твоему счастию. Но давно ли мы расстались? Нет трех недель, как мое последнее письмо было написано к маменьке! Ты знаешь то, что я чувствовал к тебе, а я знаю, что ты ко мне чувствовала, — могла ли, скажи мне, произойти в тебе та перемена, которая необходимо нужна для того, чтобы ты имела право перед собою решиться на такой важный шаг? Мойеру уже было один раз отказано! Он, вероятно, не делал новых предложений! С чего же пришла тебе самой мысль за него идти? тебе, которая говорила, что для тебя никакого другого счастия не надобно, кроме свободы, неразлучности с маменькой и спокойствия в семье твоей? Нет, милый друг, не ты сама на это решилась! Тебя решили, с одной стороны, требования и упреки, с другой — грубости и жестокое притеснение! Не давши времени твоей душе прийти в себя, от тебя требуют последнего пожертвования на целую жизнь, называя это пожертвование твоим же счастием, и даже не принимая его за пожертвование!»