Любовь в Золотом веке. Удивительные истории любви русских поэтов. Радости и переживания, испытания и трагедии… - [39]

В записи от 9 июня Василий Андреевич признается в том, что мечтает о той любви, которую мог бы дарить близким людям, что, обвенчавшись с Машенькой, «…я знал бы, что любим прямо и имею право на любовь сию, то есть мог считать ее не милостию, но ответом на мою любовь, последствие моей любви. Мне кажется, что я ревнив; это есть следствие подозрительности в характере, эгоизма, который все к себе относится. Научившись любить жену для нее, не исключительно для себя, отучусь от ревности: любя жену, будешь любить и все ее удовольствия, следовательно, не ограничишь ее одним беспрестанным к себе вниманием, дашь ей свободу, видя, что всегда и всем предпочтен ею. Все, что на минуту отвлекает ее мысли от тебя, не есть холодность, не измена, но простая, всем естественная, рассеянность, простое желание всем пользоваться. Неужели всякую минуту можно занимать кого-нибудь собою?»

Василий Андреевич не подозревает, что он одним махом разрешил тот конфликт, который так мучительно пытался позже разрешить Толстой в «Семейном счастье» и в «Крейцеровой сонате», — можно ли любить человека (женщину) и полностью овладеть не только ее телом, но и мыслями, подчинить их себе. Как быть с тем, подспудным чувством, что любая мысль любимого человека, обращенная не к тебе, посвященная не твоему благополучию, — это измена? Действительно ли муж и жена это не только «единая плоть», но и одна душа, и каждая попытка кого-то из них быть самостоятельной личностью непоправимо нарушает семейную идиллию? Что ж, кажется, поэты-романтики начала века могли бы поучить кое-чему своих потомков-реалистов.

Еще позже, уже в середине XX века, Эрих Фромм будет говорить о безусловной любви, любви к человеку как к личности, а не к тем благам, которыми он может поделиться с тобой, не к тому, что он может сделать для тебя. Эта мысль покажется поразительно смелой и новой — такой, какая могла родиться только в век невиданной свободы человеческих чувств и отношений. Но теперь мы знаем, что это не так. Уже в начале XIX века Жуковский сформулировал эту мысль с поразительной ясностью: «Доверенность, совершенная доверенность и уважение к своему другу, вот главные подпоры супружеских связей: излишние требования их ослабляют, потому что делают их тягостными, они производят притворство или, по крайней мере, принуждение. Ревнивый любит только для себя; он хочет всякую минуту занимать собою, всякую минуту быть присутственным, что натурально и не может не быть тягостным, если сделается принужденным. Ревность причиняет то, чего боится».

Итак, план будущей счастливой жизни готов. А пока Василия Андреевича очень волнуют мелкие неурядицы в семье, которая, как он надеется, скоро станет его семьей не только по праву рождения. Он разрешает читать свой дневник Екатерине Афанасьевне и 24 августа делает в нем такую запись, обращенную к ней: «Я ушел от вас с грустию и, признаюсь, с досадою. Тяжело и несносно смотреть на то, что Машенька беспрестанно плачет; и от кого же? От вас, своей матери! Вы ее любите, в этом не сомневаюсь. Но я не понимаю любви вашей, которая мучит и терзает. Обыкновенно брань за безделицу, потому что Машеньку, с ее милым ангельским нравом, нельзя бранить за что-нибудь важное. Но какая ж брань? Самая тяжелая и чувствительная! Вы хотите ее отучить от слез; сперва отучитесь от брани, сперва приучите себя говорить с нею как с другом. Мне кажется, ничто не может быть жесточайше, как бить человека и велеть ему не чувствовать боли. Ваша брань тем чувствительнее, что она заключается не в грубых, бранных словах, а в тоне голоса, в выражении, в мине; ребенка надобно уверить, что он сделал дурно, заставить его пожелать исправить дурное, а не огорчать бранью, которая только что портит характер, потому что его раздражает, а будучи частою, и действует на здоровье. Можно ли говорить Машеньке: ты не хочешь сделать мне удовольствия, ты только дразнишь меня, тогда, когда она написала кривую строку, и тогда, когда вы уверены, что для нее нет ничего святее вашего удовольствия? Что вы делаете в этом случае? Возбуждаете в ребенке ропот против несправедливости, лишаете его надежды угодить вам, следовательно, делаете робким, а ничто так не убивает характера, как робость, которая отнимает у него свободу усовершенствоваться и образоваться, потому что не дает ему действовать или обнаруживаться. Об этом будете говорить еще; напишу к вам особенно. Я не умею говорить языком о том, что чувствую сильно. Вы опытом это изведали. Прочту несколько книг о воспитании; сравню то, что в них предписано, с тем, что вы делали, воспитывая детей, и предложу вам свое мнение о том, что осталось делать».

Эта цитата показывает, как ответственно относился Жуковский к своему званию воспитателя. Ему всего 23 года, своих детей у него не было, он мог руководствоваться лишь советами Руссо и собственными детскими воспоминаниями. И они подсказывали ему удивительно верные слова, к которым многие родители приходят лишь после долгого пути проб и ошибок, а иногда и не приходят вовсе. Он принимает участие во всем, что происходит в этой семье. Екатерина Афанасьевна задумала строить помещичий дом в своем имении Муратово, с тем, чтобы переселиться туда из Белева. Жуковский рисует план дома и берется руководить строительством. Он покупает маленькую деревню неподалеку от Муратово за доставшиеся ему от Буниных 10 000 рублей и переселяется туда. Вроде бы жизнь устраивается.