Любовь в отсутствие любви - [4]

— Ричел, я тебя так люблю, так люблю…

— Ш-ш-ш.

Но если Саймону можно было сказать «ш-ш-ш», то с Лондоном этот номер не проходил. Вдалеке, на Лэмс-Кондуит-стрит, развеселая компания распевала песни, какая-то машина прошуршала шинами в сторону Куин-сквер. Зыбкая тишина разлетелась, и Ричел почувствовала себя неуютно.

— Ты веришь в небесных музыкантов?

— Что-о?

— Мне кажется, там кто-то играет, — прошептала она. — Даже когда мы этого не слышим.

— Оставайся со мной, Ричел. Люби меня всегда.

— Вторую просьбу, сэр, я выполню охотно. — Она поцеловала его. Несмотря на то что Ричелдис была моложе, она гораздо лучше владела собой. — А вот насчет первой… нет, мне надо вернуться. Иначе девчонки с ума сойдут.

— Ничего с ними не случится.

Однако они все-таки сели в его зеленый микроавтобус и доехали на Оукмор-роуд. На прощание она коснулась губами его щеки и, не оглядываясь, прошла в дом. Красный свитер так и остался на ней. Будет на память, решила она. (За полгода до начала нашей истории Ричелдис наткнулась на него и… отдала в секонд-хэнд.)

Я не стану сейчас подробно описывать жизнь на Оукмор-роуд. Все, что нужно, вы найдете на страницах нашего повествования.

Дружба девушек крепла день ото дня. Иногда их навещала мать Ричелдис. Врываясь, как смерч, она начинала возмущаться нищенской обстановкой квартиры. От этих рейдов квартирантки готовы были лезть на стенку.

— Ты ей хоть дочь, — жаловалась Моника. — А я у нее работаю. Это гораздо хуже.

Как раз в тот период Мадж прониклась к Монике какой-то буквально патологической симпатией. Она обожала давать всем прозвища, и Монике невесть почему выпало быть Тэтти Корэм.[4] Мадж легко меняла свои привязанности, но пока они имели место быть, их объекту приходилось нелегко. Особенно тихоне Монике, которая относилась к начальнице с каким-то суеверным ужасом — как к стихийному бедствию.

— Тэтти Корэм, душечка, как ты можешь жить в таком убожестве? — не уставала поражаться Мадж. (Надо сказать, что собственную дочь она никогда не называла «душечкой».) — И чьи это тряпки, ради всего святого, висят у вас в ванной?

«Тряпки», ясное дело, принадлежали Линде (она никогда не отличалась аккуратностью), которая только-только сделала аборт. Моника в то время уже начала встречаться с профессором Эллисоном, но оставалась все той же простодушной скромницей, краснеющей над короткими рассказами Кэтрин Мэнсфилд,[5] глотающей немыслимое количество кофе, вечно пребывающей в состоянии легкой депрессии и с некоторой настороженностью радующейся редким искоркам счастья.

С годами Ричелдис постепенно забыла, как временами Моника ее раздражала. Хоть ее отношения с матерью нельзя было назвать теплыми, но все же дочерняя ревность заставляла Рич цепляться к Монике по каждому пустяку. А как выводили ее из себя французские словечки, которыми то и дело, к месту и не к месту, сыпала мисс Каннингем: и je ne sais quoi,[6] и tant pis;[7] и замызганная турка из-под кофе, которую Тэтти Корэм никогда не удосуживалась сполоснуть до la fin du jour.[8] A однажды Монике взбрело в голову устроить вечеринку у них дома. Ричелдис узнала об этом от Белинды. Они тогда долго гадали, кого может пригласить эта невзрачная мышка. У нее и знакомых-то отродясь никаких не было. Может, кого-нибудь из Общества любителей Толкиена или таких же, как она сама, пронафталиненных читателей? Правда, на это мероприятие, запоздало вспомнила Ричел, пожаловал и старик Эллисон. Она потерла виски… Интересно, а Мадж тоже была в числе приглашенных?

Когда в ее жизни появился Саймон, дела на Оукмор-роуд отошли на второй план. Ричелдис съездила в Бедфордшир. Саймон показал ей песчаный карьер, принадлежащий Лонгвортам, рассказал историю семейного бизнеса… Она тогда слушала вполуха. Какая-то крупная компания вот-вот должна была проглотить фирму «Лонгворт и сыновья», отец Саймона собирался в отставку, а сам Саймон надеялся остаться в правлении. Для Ричелдис все эти объяснения были пустым звуком. Эта сторона жизни суженого ее даже немного отталкивала. Равно как она побаивалась его усатого отца, который одевался, как букмекер, и называл ее «дитя мое». Она бы никому не призналась, что в этой семейке ей легче всего было общаться с немного чудаковатым братом Саймона Бартлом.

При мысли о том, что ей предстоит влиться в империю Лонгвортов, чье благополучие зиждилось в прямом смысле этого слова на песке, Ричелдис становилось немного не по себе. Примерно то же ощущение она испытывала, когда ей приходилось обедать с собственной матушкой, с которой, к слову сказать, она до сих пор Саймона так и не познакомила.

Завертелась предсвадебная суета, знаменующая переход к счастливой семейной жизни (естественно, неумолимо ведущей к семейному счастью). Ни разу у Ричелдис не закралось и тени сомнения относительно ее чувств к Саймону.

А уверенность в его любви отражалась на ее лице радостью, которую иначе как неистовой и назвать было нельзя. Она принадлежит Саймону, а Саймон — ей. И так будет всегда.

Потом пошли дети. Даниэль, Томас, Эмма. Ричелдис отдалась материнству с той естественной радостью, которая присуща всем женщинам, влюбленным в своих мужей. Эти дети были их продолжением, они были частичкой ее Саймона.