Любовь в эпоху ненависти. Хроника одного чувства, 1929-1939 - [27]

*

Маргарета Карплюс защитила в Берлине диссертацию по химии, а теперь проходит практику на фабрике IG Farben во Франкфурте, чтобы в следующем году стать владелицей половины акций кожгалантерейной фабрики своего отца Karplus&Herzberger. Во Франкфурте она живет со своим женихом, Теодором Визенгрундом Адорно. В какой-то момент они замечают, что у них, возможно, настоящая большая любовь. Тогда она редуцирует Вальтера Беньямина до очень личной и душевной переписки, а иногда вкладывает в письма чеки. Ситуация, в общем, нравится Беньямину: он любит роль средневекового миннезингера, страдающего от тоски, которая того и гляди превратится в ностальгию. А Адорно на какое-то время отходит от амурных дел на стороне. Иногда любви надо дать настояться, как хорошему чаю.

*

Йозеф фон Штернберг ради Марлен Дитрих уходит от своей жены Ризы. В конце 1930 года завершаются съемки «Голубого ангела», и вот в середине февраля Штернберг в одиночестве отправляется на корабле в Голливуд. В своей каюте на борту «Бремена» Штернберг обнаруживает корзинку с продуктами в дорогу, сюрприз от Марлен Дитрих. Спустя два дня после отплытия Штернберга берлинские газеты пишут, что Марлен Дитрих последует за ним.

*

Это не была золотая эпоха для большой любви. Это была эпоха «Романсов без сантиментов», как Эрих Кестнер назвал свое эпохальное стихотворение, сначала герои стихотворения делили друг с другом постель, и «И вдруг — нате вам! — видят: любви-то нет, / Как трость или зонтик она потерялась» [30]. Зимой у него куда-то запропастилась любовь к Маргот Шёнланк, она же Пони-Шапочка. Она горько плачет, он утешает ее. Так получилось, ничего не поделаешь. Он отправляется к новой любовнице, в письмах он называет ее Мориц, до сих пор неизвестно, кто это был. Он отправляется с ней на свое любимое Лаго-Маджоре, но признается маме: «Мориц сначала не хотела ехать, потому что она меня любит, а я ее не люблю». Потом она всё-таки едет с ним, и 10 марта 1930 года он пишет «дорогой мамулечке»: «Нужно отрубить всё мужское. Иначе эти передряги никогда не закончатся». Утопическая самокастрация в письме к маме — какая находка для фрейдистов. Но Кестнер, разумеется, ничего себе не отрубает. Он продолжает приносить женщинам несчастья, становясь всё холоднее (вокруг него буквально мороз). Он пишет стихотворение «Мужчина дает справку» и с удивительной честностью признается: А иногда советовал тебе уйти я.

Спасибо, что со мной ты до сих пор, Могла меня узнать, слова эти пустые, Боюсь, что любишь ты меня всему наперекор. [31] Вот так обстоят дела с любовью в 1930 году.

*

7 марта 1930 года в американском посольстве в Париже проходит вечерний прием, играет приятная, очень тихая музыка, солнце клонится к закату и ярко светит в окна, звенят бокалы, всё ужасно прилично. Великий фотограф Жак-Анри Лартиг скучает, он обменялся парой слов на ломаном английском с американкой, крашеной блондинкой, потом целую вечность ждал у бара своего напитка, уже смеркается, и тут на пути к гардеробу его поражает молния. Она бьет из двух карих глаз с поволокой, полных бесконечной тоски. «Bonsoir, madame», — лепечет он. Она явно собирается танцевать, и вот Лартиг резко меняет направление, спрашивает ее имя и приглашает на танец. Ее зовут Рене Перль, так она представляется, она из древнего румынского аристократического рода. Для Лартига это звучит как песня. Во время медленного танца ее губы оказываются совсем рядом с его губами, его рука скользит вниз по вырезу на спине, она совсем не сопротивляется, и он уже влюблен. После танца они вместе уходят с приема и проводят следующие два года, почти никогда не расставаясь.

В 1930 году было много некоронованных королев, в основном это актрисы, но если и была женщина, чья аура до сих пор поражает нас на фотографиях Лартига своей чувственной дремотностью, то это Рене Перль. Рене в Биаррице, в Жуан-Ле-Пен, Кап-Д’Антиб, Сен-Тропе. Широкие белые брюки, оливковая кожа, легкие светлые топы, золотая цепочка или скромный браслет, элегантность как она есть, полная тихого аристократизма и потаенной страсти. И всегда эти невероятные губы, эти короткие, слегка завитые волосы и самое главное — эти темные глаза, полные бездонной восточноевропейской меланхолии. И только когда на фотографиях она открывает рот и становятся видны ее мелкие зубы, она вдруг превращается из иконы в человека. Но Лартигу она нужна в качестве иконы. Поэтому он просит ее не улыбаться или улыбаться минимально, он хочет снимать ее сомкнутые, накрашенные губы. Фиксировать ее женственное тело в светлых летних платьях на фоне моря, пальм, преддверия рая. Начиная с 7 марта 1930 года они два года существуют в симбиозе, проводят вместе каждый день и каждый день Лартиг фотографирует ее. Они одержимы друг другом. Нигде начало тридцатых годов не выглядит так чувственно и благородно, как на этих черно-белых фотографиях. Это образы обожествления.

Спустя какое-то время Рене Перль начинает поклоняться сама себе. Она снимает мастерскую в Париже — и пишет себя. Каждый день. Чудовищно безвкусные картины. Всегда одни и те же сжатые губы, покоящиеся на ее бледном лице, как две лодки в свете луны. Потом приходит Лартиг и фотографирует Рене Перль, пишущую портреты Рене Перль в своей мастерской. Раньше только он вращался вокруг нее, а теперь и она кружит вокруг себя. Разумеется, это добром не кончится.