Любовь последняя... - [5]

— Сказали бы, где попросторнее… Да и шли бы уж себе, папаша, по собственным делам, — скороговоркой, но с нескрываемым укором в голосе, порекомендовал молодой, сероглазый солдатик.

Другие два солдата, нахохлившись под дождем, молчали.

Однако Бурлаков уходить не собирался. Он наскоро пояснил, что ему пятьдесят лет и, опустив на землю рамки, даже демонстративно растопырил перед сержантом беспалую руку.

И снова настойчиво повторил свои тревожные вопросы.

Но сержант вдруг начал остервенело совать ему к самому носу свою темную левую ладонь, на которой тоже не хватало пальца.

— Нет, ты все ж скажи мне вот что, — запальчиво упорствовал Бурлаков, отводя прокопченную руку сержанта. — При таком положении ведь скоро он допрет…

— Ах, иди ты… — громко и многоэтажно выругался сержант, перебивая его на полуфразе. — Без тебя душа горит, лучше уж не береди! Понятно?

Бурлаков вернулся на пасеку, в свой летний сарайчик. Сердито смахнул с верстака стружку и, чтобы хоть чуть-чуть отвлечься и успокоиться, ухватился за работу: ожесточенно шмурыгал рубанком по отсыревшей тесине. А когда сгустились сумерки, Бурлаков вышел наружу и, не обращая внимания на мелко сеявший дождь, выкатил из-под навеса припасенное для стояков бревно. Деловито примерился, прицелился к нему. Умело отбил наугленным шнуром черту: наметил, как надо его обтесывать. И тут же, без передышки, меткими и точными ударами острого плотничьего топора ловко погнал вдоль бревна длинную щепу…

5

С первых чисел октября начали жать землю утреннички. Густо толпились над озимью мутные осенние тучи. Ветер менялся по несколько раз в сутки и гнал их то в одну сторону, то в другую. Но и Андрейке, и Любаше всерьез казалось, что упорнее всего они кружатся над зябью, усердно укутывая ее по ночам белесым покрывалом тумана и изморози. Работать на тракторе без кабины было так холодно, промозглый ветер так быстро прохватывал сквозь ватник, что они порой мечтали уж не о тепле, а о том, чтобы поскорее легла зима: с настоящими морозами, пургой, снегами.

Но теперь, когда работа подходила к концу, им хотелось опередить морозы, чтоб никто из фронтовиков не упрекнул колхоз за неуправку со взметом зяби.

Вот почему и в эту памятную смену они приступили к ночной работе не мешкая. Остался один загон в десять гектаров. Если даже строго по норме — всего на три смены.

Над пашней еще висел густой вечерний туман, а они уже поставили первые вешки, включили обе фары — и переднюю, и ту, что к плугам. Деляна была неровная, и Любаша побаивалась, как бы ночью не осрамиться: не наделать ненароком кривулин.

— Эти колесища со шпорами сами заносят в сторону, — оправдываясь, говорила она нетерпеливому Андрейке. — Если б не война — дождались бы и мы гусеничных тракторов. Легко тянут пятикорпусный плуг и имеют удобную кабину… Ну, ладно, начали: садись побыстрее…

Трактор, потянув за собой трехкорпусный плуг, сразу же надсадно завел свою железную песнь, строго держа курс на освещенную фарой вешку.

В первые часы работы Андрейка внимательно регулировал плуг. А если между лемехами набивалась стерня и старая солома — он уже привычно устранял эту помеху.

В конце загона приподнимал плуг, очищал отполированные лемеха чистиком, заливал в широкую горловину радиатора воду. Загон оказался метров семьсот длиной, и залитая для охлаждения вода выпаривалась из радиатора скоро. Как только круг обошли — так и добавляй! И прицепщик не ждал напоминаний: бодро бежал к стоявшей на конце загона бочке, зачерпывал из нее ведром и, стараясь не расплескать, аккуратно вливал в ненасытную машинную глотку шесть-семь литров ледяной воды.

Ближе к полуночи все это делалось уже с понуканием Любаши. По ее совету, Андрейка брызгал себе в лицо водой, тайком от нее кусал себя за руку и с силой дергал за вихор. Ничего не помогало: сон уже необоримо охватывал его мягкими объятиями. А когда он, все еще сопротивляющийся, пытался дотянуться до стрелы плуга, чтобы отрегулировать сбившуюся глубину, Любаша не выдерживала:

— Замучил ты меня, Андрейка! Я просто дрожу от страха, что ты спросонья угодишь под лемеха… Думаешь всегда так дешево отделаешься, как третьеводни? Хоть одну ночь не клюй носом!..

— Не боись, не чкнусь… Я не дремлю, — вздрогнув от окрика, вяло оправдывался Андрейка. И чтобы подтвердить, что он бодрствует, зная слабость Любаши, даже советовал: — Ты требуй себе весной гусеничный…

— Ведешь себя как мальчишка! — сердито бросала Любаша свой обычный упрек, без труда разгадав его хитрость. — Вместо того, чтоб собраться в комок и не дрыхнуть, опять, как попугай, мои слова повторяешь?

— Ну, почему? Я ж только сказал, что гусеничный лучше…

— Конечно, лучше! — стараясь перекричать гул мотора, вдруг азартно принималась утверждать Любаша, надеясь хоть в споре расшевелить скисающего прицепщика. — Во-первых, там не штурвал, а очень удобный рычаг и вместо одной фары спереди и одной к пашне, как у нашего — по две фары, на обе стороны… Ты слышишь, Андрейка? А на пятикорпусном плуге есть даже сиденье для прицепщика. И чтоб такая сонная тетеря, как ты, не выпала и не свалилась под лемеха — к сиденью сделана особая защелка с крючком! Правда ведь: хорошо, да и только?