Любовь последняя... - [7]

Справка трижды переходила у солдат из рук в руки. Они поочередно изучали ее в ярком свете фары, испытующе поглядывая то на трактористку, то на прицепщика.

— Ну-ка, встань, — несколько сдержаннее сказал сутулый, не возвращая удостоверения. И когда Андрейка поднялся, — шапкой в темноту, косая сажень в плечах, — сутулый еще раз подозрительно его оглядел с ног до головы и, полуобернувшись к товарищу, вполголоса сказал:

— Будем брать?

— Конечно, лучше проверить…

Не меньше четверти часа воевала с ними горячая Любаша, отчаянно отстаивая своего помощника.

— Не дам! — шумела она на все поле, обеими руками уцепившись за ватник Андрея. — Нечего попусту таскаться ему с вами… Я вот, баба беременная (даже открыла она впопыхах свою тайну), всю осень на тракторе трясусь и ночами мерзну, а вы за здорово живешь нацелились прицепщика забрать?! А как же это пахать без прицепщика? А? Мужья наши воюют, да и то в каждом почти письме наказывают, чтоб колхоз непременно зябку поднимал! Вы, похоже, не знаете, как хлеб нужен фронту? Раз нам палки в колеса вставляете! Понаели брылы толстые, — запальчиво кричала она, хоть и видела, что солдаты скорее худощавы, — да и крутитесь тут, возле чужих баб… Бесстыдники! Не дам я вам уводить прицепщика — хоть стреляйте, а не дам! Нам срочно работать надо… Раз шестнадцать только ему и удостоверение у него законное, с печатью — нечего вам тут больше выверять. Не дам зазря его от машины забирать! Сказала «не дам» — значит и не дам!!

В конце концов солдаты хоть и очень неохотно, но отдали прицепщику его «законное удостоверение, с печатью». Но сам он ни на минуту не сомневался, что будь вместо красивой и горячей Любаши трактористом кто-нибудь еще, не помогла бы никакая печать, и ему бы шагать от машины под конвоем.

Даже в голосах невольно оправдывающихся солдат, уже мявшихся в нерешительности, он чувствовал потом что-то вроде того необъяснимого смущения, какое испытывал и он сам.

— Ты, молодайка, видать чересчур шустрая, но тоже не больно кричи, — строго, но уже примирительно сказал сутулый уходя. — Наша теперешняя патрульная служба тоже не легкая: и опасная она, и просто позарез сейчас нужная! Понятно?

— А на фронте, красавица, мы тоже были: не думай, что с начала войны ходим и документы проверяем! — нашел нужным добавить почти все время молчавший смуглолицый солдат. — Оба мы недавно из госпиталя, сами, считай, из команды выздоравливающих…

Андрейка напряженно прислушивался к удалявшимся шагам солдат, но монотонно тарахтевший трактор, оставленный с незаглушенным мотором, чтобы поужинать при свете фар, сразу же их оборвал. К еде он больше не притрагивался: и недюжинный аппетит его, и сонливость разом будто смахнуло. Он молча поглядывал, как Любаша, все еще сердитая, с раздувающимися ноздрями, не спросив, убирала ужин обратно в узелок. Затем покрутил головой и, коротко усмехнувшись, сказал:

— Ну и ну! Ведь точь-в-точь, как батя рассказывал… Вон, оказывается, какие строгости пошли у нас! Отец еще тогда толковал это как знак, что фронт уже на носу… Но откуда у тебя смелость такая появилась? — снова покрутил он головой… Ты… как клушка на них налетела!

— Да что бы я делала тут одна? Или, по-твоему, мне не страшно в поле? Тут и взаправду скоро на какого-нибудь вражину можно напороться…

— А вот я так давно как раз о таком случае мечтаю, — придвинулся к ней поближе Андрейка. — Просто с самого того часа, как отец про рубку жердей рассказал. Ты только смотри, дома помалкивай: не то мать загодя начнет слезы проливать! Но мне с тех пор — вот честное комсомольское! — стоит остаться одному и закрыть глаза, как тут же представляется все до тонкости… Лесная чащоба. Глухомань. Тишина. Слышу — пробирается кто-то… Вглядываюсь сквозь кусты — крадется он и все время озирается по сторонам. Наставил я на него похожий на пистолет сук: «Стой, вражина! Руки вверх! Ни с места!!»

— В лесу-то, конечно, можно при случае подсидеть, — помедлив, согласилась Любаша. — А вот если совсем на открытом месте?

— Или даже чистое поле, а я один, — снисходительно улыбнулся Андрейка. — Ежусь, как сейчас, от знобкого ветра, кутаюсь в ватник, нахохлился. Но услышал гул самолета и вытянул шею из стеганки, задрал к небу лицо. А там ма-ахонькое белое облачко парашюта… Схоронился я в чернобыльник, лежу не дышу, а с парашютиста, понятно, глаз не спускаю. И еще не коснулся он путем земли, а я к нему с чистиком! Навалился, конечно, внезапно. Короткая схватка и руки его надежно скручены. И пистолет его, и граната — все у меня. «Иди, иди, вражина, не упирайся! — свирепо вдруг выкатил глаза Андрейка. — Там расскажешь, гад, зачем к нам сиганул, а я твою собачью речь не понимаю!!»

— Мальчишка ты еще! — Будто одумавшись, засмеялась Любаша. — Кому надо тот и язык наш выучит… Фантазируешь тут вовсю, а я слушаю, уши развесила… Ты ведь все о сражениях самолетов толковал мне, все хотел бить врага только в воздухе, а теперь уж, выходит, мечтаешь…

Она не договорила и по выражению ее настороженного лица, по вдруг сузившимся, устремленным вдаль глазам было ясно, что она опять кого-то увидела.