Любовь последняя... - [9]

Андрейка уже натянул сапог на правую ногу, энергично топает ею по полу, вопросительно смотрит на отца.

— Что-то очень тесно пальцам? — говорит он. — И в подъеме тоже… будто ссохлись они!..

— Не может этого быть — весной их шили! — стремительно шагает к нему отец и, присев на корточки, с силой давит носок своими заскорузными пальцами. — Тут, говоришь, жмет?

— Ага…

— Д-дааа… Тесная обувка в походе — хуже всего… А ну надевай второй сапог! Давай уж сразу пробуй их по носку и портянке… Не так! Сначала левым концом потуже бери… Вот теперь добро. Обувай и второй!..

Сын топочет обеими ногами. Круто поворачиваясь, проходится короткими шажками взад-вперед. Останавливается. Отлично сшитые сапоги сидят ладно, как влитые, при ходьбе слегка поскрипывают. Новые, ненадеванные, они и должны немножко поскрипывать.

— Командирский сапог! — елозя на корточках по полу, пощупывая то носок, то подъем, тоном знатока говорит отец. — Неужто за такой короткий срок опять нога выросла? Они и работались по весне с запасом… Ну как теперь: обошлись чуток или нет?

— В носках вроде лучше стало, правда, без запаса, впритык, — уже мнется в нерешительности Андрейка, которому ужасно не хочется уходить в своих грузных, как гири, ботинках. А в подъеме все же будто резиновой портянкой обмотал: вроде немножко теснит…

— Они, сынок, обомнутся, — поднимается Леон Денисович с пола. И решительно повторяет: — Надевай их — в сапоге нога сильнее! Просто ты лапищи свои за лето здорово разбил босый и в этих вот кораблях-бутцах… Если обувь чересчур просторная — при долгой ходьбе тоже ить запоешь «зачем я маленький не помер?». Потому что враз ноги собьешь…

— Да разве ему там казенных сапог не выдадут? — не удерживается Герасимовна.

— Ты, мать, о чем не больно понимаешь — помалкивай! — бесцеремонно советует жене Бурлаков-старший. — Конечно, в армейской части ему все выдадут… И обувку выдадут… Сапоги — вряд ли, а ботинки под обмотки непременно получит! Но тебе известно, когда он в часть попадет? Вот то-то и оно… Может, завтра уж сугробы лягут! А нам сапоги его не впрок солить… О чем толковать: сына отдаем, а сапоги его, выходит, жалеем?

— Да ты что, да ты что?! — даже руками всплескивает возмущенная Герасимовна. — Мне разве сапогов жалко? Боюсь я, не обезножил бы Андрейка!..

— Обомнутся, — опять заверяет Леон Денисович. — Давайте ка, однако, собираться поживее: подвода ждать не станет…

Казалось, эти сборы — кропотливые и одновременно суматошные — поглотили в эту ночь энергию, помыслы, внимание семьи Бурлаковых. Они словно нарочно, не сговариваясь, толковали о мелочах и старательно обходили главное: куда Андрейка уйдет сегодня на рассвете. И эти хлопоты порой так живо их захватывали, что даже Анна Герасимовна переставала плакать. Сбитая с толку кажущимся спокойствием домашних, она лишь испытующе поглядывала на увлекшихся приготовлениями мужа и сноху, пытаясь хоть по их деловито нахмуренным лицам установить истинный размер горя.

Но всему приходит конец. Закончились и самые последние приготовления, и необычный сверхранний завтрак семьи. Уже и в вещевом мешке все уложено, проверено, пересчитано. Теперь он лежит наготове, с намертво притороченными лямками — вот он, «сидор», на лавке, бери, новобранец, и неси до Берлина! Остались на столе лишь пустые неубранные тарелки от последней совместной трапезы; да совсем уж, кажется, немного времени до ухода Андрейки из дома. Ах, как хотелось, чтобы ночь эта тянулась и тянулась без конца! Хоть и трудно вот так сидеть, томиться и умышленно говорить не о том, что сверлит душу (а о первом заморозке, о важности сухих портянок), но все одно — пусть время тянется, пусть даже остановится.

И потому будто пушечный выстрел раздалось и тарахтение колес по засохшим грязевым кочкам и, следом, чей-то дробный, но настойчивый стук кнутовищем в оконный наличник.

— Выходим, сейчас выходим! — неестественно громко заорал в ответ Бурлаков-старший.

— Давайте, мама, помогу вам одеться, — быстро подошла к затрясшейся Герасимовне Любаша.

— Погодите, — с неожиданной хрипотцой в голосе сказал Леон Денисович. — Давайте прежде по старорусскому обычаю трошки посидим. Вот так… Сядь и ты, Андрейка, поровнее, чего развалился?!

И не успели они посидеть и минуты, по-положенному, молча, как Герасимовна опять затряслась, заголосила, запричитала.

— Н-ну, видно пошли! — строго сдвинув брови, скомандовал Бурлаков-старший и первый встал. — А то… долгие проводы — лишние слезы, да и подводы ждут.. Постойте! Давайте уж заодно и расцелуемся дома, а не на улице!..

* * *

Подошли к сельсовету. Две подводы почти заполнены новобранцами. В поредевшей предрассветной темноте сдержанно гомонили перебегавшие с места на место ольшанцы. Покачиваемый ветром фонарь выхватывал то заплаканное лицо женщины, то озябшую девчонку или подростка. На грядке передней телеги, рассеянно болтая спущенными ногами, сидел Иняев Федька… Кивнув ему, Андрейка бросил свой «сидор» на устланное соломой дно, примостился было и сам рядом с дружком.

Но Любаша, оставив на минутку безутешно рыдавшую свекровь, шепнула что-то Андрейке на ухо, и его как ветром сдуло с телеги. Быстро сдвинув на самую бровь ушанку, застегнув на все крючки ватник, он вмиг будто растворился в темноте. В общей сутолоке его исчезновение не заметил даже отец.