Любовь последняя... - [3]

— Тебе легко так рассуждать — ты женщина и тракторист! — обиженно сказал Андрейка. — А я — прицепщик… Уж лучше получить рану в бою, чем быть зарезанным плугом в борозде!

— Тс-с-ссс! — оглянулась на занавеску Любаша. — Ты больше спи перед второй сменой! Как же другие прицепщики ночью работают?

— Те уже привыкли, а я без всякой практики, — упавшим голосом оправдывался он и, чувствуя неубедительность своих слов, безнадежно махнул рукой.

Здесь он был прав. Любаша сдала маломощный старенький трактор и, подчиняясь приказу, пересела на трактор Михаила. И сама недавно уверяла, что этот ничуть не труднее.

У Андрейки совсем иное. Ему пришлось заново осваивать капризную работу прицепщика, учиться на ходу, хотя в глубине души он считал эту должность мальчишеской. Мечтал он теперь, в войну, накануне своего семнадцатилетия, отнюдь не о такой деятельности.

Он знал, что его выпросила к себе в прицепщики Любаша. Слышал, как на этом настаивал отец. Да и сам искренне хотел, чтоб Любе, с которой он по-братски дружил, работалось в поле без страха. Но теперь для Андрейки каждая ночь означала еще и борьбу с наваливающимся сном. Неожиданно выяснилось, что прицепщика ночью здорово укачивает. А заснуть во время работы или даже чуть-чуть задремать опасно.

Впрочем, недовольны были оба: и прицепщик, и тракторист. Любаша тоже изрядно нервничала и по секрету как-то сама призналась Андрейке, что если б не одно особое обстоятельство (о чем сказать пока нельзя!), то она, наверное, тоже подумывала бы сейчас о том, чтобы стать медсестрой или даже зенитчицей. Разве она больная или слабенькая?

Однако пока она была трактористом и всерьез опасалась, что задремавший Андрейка когда-нибудь свалится прямо под острые лемеха плуга. Или сама не выдержит ежедневной тряски. В поле день ото дня становилось холоднее, а каждый гектар нелегко достающейся зяблевой пахоты невольно будил в них новые тревожные сомнения.

3

Война шла и шла. Советские войска все еще не гнали почему-то немцев назад. Больше того: фронт неумолимо приближался — даже через стоявший в стороне от железной дороги Ольшанец, расположенный в глубинке Воронежской области, несколько раз прошли небольшие подразделения солдат. Вид у них был такой, точно они прошагали без сна и отдыха многие километры и теперь стараются избежать неизбежного: вопросов жителей.

А вопросы сыпались — тревожные, нетерпеливые.

Можно ли и нужно ли в такое время — рассуждали Любаша и Андрейка — заниматься подъемом зяби? Они оба думали, порой, что это почти бессмысленное занятие.

Андрейка говорил об этом только дома, а горячая Любаша не утерпела и сказала в правлении колхоза.

— Муж твой весточки подает? — спросил в ответ председатель.

— Редко… А что? — враз затревожилась Любаша. Похолодев, она успела подумать: «Господи! Уж не пришла ли на моего Мишу похоронная?!»

— И, небось, в каждом пишет, как нужен хлеб фронту? — продолжал председатель.

— Писал…

— Вот видишь! — сказал председатель. — Выходит, и муж твой считает, что зябь нам нужна? — И поднял на нее усталые глаза: — Иди и паши́… И чтоб качественно! Сеять весной по этой зябке самой придется!..

Выйдя из правления, Любаша с досадой упрекнула себя за излишнюю стыдливость, за то, что так и не посмела сказать напористому председателю о своей беременности, что ее от тряски тошнит, попросить другую работу. Да и работать в поле осталось уж не так долго — скоро ляжет зима.

Очередная пахота, хоть и дневная, оказалась особенно трудной: погода выдалась холодная и ветреная. Оба вернулись домой по-темному, пропыленные и продрогшие. За ужином Любаша снова невесело сказала:

— Пашем мы с Андрейкой, пашем… Другие тоже изо всех сил стараются… А сеять-то нам весной доведется по этой зяби?

— Это, если так глупо рассуждать, то и мне, значит, омшаники не надо к зиме ухичивать?[1] Пусть все пчелы мерзнут и пропадают? И пасеку, значит, всю нашу, знаменитую, — к чертовой бабушке? — Леон Денисович долго выжидал ответа снохи, потом твердо сказал: — Прошла, давеча, воинская часть… Подстроился я к ним на ходу, поговорил… отходят они. Но отходят на переформирование. А как полностью переформируются — пойдут в наступление. Врага скоро непременно назад погонят…

— Ох, дай господи! — тяжко вздохнула Анна Герасимовна. — Чтобы скорее полная победа пришла, и чтоб Миша быстрее к нам вернулся целым и невредимым!..

— Ну, это ты, мать, уж чересчур заторопилась, — строго оборвал ее Леон Денисович. — Конечно, будем всемерно надеяться, что и Михаил наш останется жив-здоров… Но покуда врага вовсе не спихнут с нашей земли, и тебе надо рукавицы шить, не зевать: зима не за горами…

Слова были сказаны, в сущности, суровые, а после них дышалось как-то легче. Легче дышалось и работалось от подобных слов Бурлакова-старшего не только в семье. И Леон Денисович это отлично знал. Изредка проходившие Ольшанец солдаты были измотаны боями и переходами. Большинство в ответ на укоряющие взгляды и вопросы жителей молча отводили глаза. А те, которые поотчаяннее, позубастей, громко ругались. И не все ольшанские жители решались приставать к ним с расспросами.

Но Леон Денисович смело подходил к солдатам и даже к командирам. Иногда его резко обрывали на полуфразе, требовали предъявить документы, грубо советовали «попробовать самому», даже грозились «привлечь» за «подозрительные» расспросы. Ждавшие в сторонке односельчане не могли слышать подлинного разговора, и Бурлаков возвращался озабоченный, но неизменно бодро докладывал: