Любовь последняя... - [2]

2

Удивительная была та осень. Лист долго зеленел, а потом вдруг подернулся багрянцем, пожелтел и яркий, солнечный изредка падал на сухую землю. Но дунет ветерок — и сыплется обильное червонное разноцветье на еще зеленую лесную траву. А его и так там уже без счета — нет этому золоту в лесу ни конца, ни края. Идешь, а оно под ногами: шур! шур! шур! Только что не звенит…

Прежде чем взвалить на плечи осиновые жерди, Бурлаков снова шуркнул ногой по разномастному ковру из листьев. Послушал. Отметил, что трава еще по-летнему густа, а кое-где даже белеют цветы дрёмы. Присел на пенек и закурил.

В лесу — тишина. Слышно, как жужжат пригретые последним солнцепеком большие полосатые осы, картаво лепечет и наборматывает невдалеке овражный ручеек. Но все эти шорохи осеннего леса так прозрачны, что совсем не мешают ему слышать и осторожный писк птицы, и едва внятное перешептывание нарядно расфуфыренных осинок, чувствовать с детства знакомый аромат дозревающей мяты. На безоблачном белесо-голубом небе неправдоподобно красиво плавятся багряные вершинки кленов — сплошь залитые ярким солнцем. Тени на земле еще по-летнему отчетливы и густы.

Мягкая ласковая тишина загрустившего леса вдруг так зацепила пасечника за душу, что ему даже собственная молодость вспомнилась — бурная, боевая. А следом подкралась и защемила сердце тревога за старшего сына, знакомая неуемная тревога за все это незабываемое, родное и дорогое, что уже несколько месяцев топчется сапогом врага.

Задумавшийся Леон Денисович даже вздрогнул, когда услышал сзади себя треск валежника под чьими-то решительными шагами. Торопливо оглянулся. Держа автомат наизготовку к нему быстро подходил молодой белобрысый солдат. Пасечник успел заметить, что его вспотевшее, облепленное паутиной лицо строго, белесые брови сердито насуплены, густо унизанные колючками и репьешками полы длинноватой шинели подоткнуты за ремень. Сразу было ясно, что солдат провел в лесу не один час.

— Документы! — коротко сказал он, приблизившись вплотную.

Солдат был плотен, но низкоросл, и, когда крупный Бурлаков поднялся с пня, то дуло автомата как раз уперлось ему в пояс.

— Да ты что, сынок, очумел? — невольно подтянул живот Бурлаков. — Какие ж у меня в лесу могут быть документы? А жерди я срубил не самоуправно, а с разрешения… И не для себя лично, а для ремонта колхозного омшаника! Так что ты автомат свой, если заряжен, убери-ка покуда от греха…

— Нет документов?

— Да откуда же им быть?

С виду невозмутимый, но внутренне настороженный, думая, что дело в самовольной порубке, пасечник прямо глядел в лицо солдата и светло улыбался.

Но из-за кустов подошли еще два солдата, а белобрысый, взглянув на левую руку пасечника, принялся еще суровее допрашивать про его изувеченную кисть; и, нетерпеливо поталкивая автоматом, даже высказал предположение, что это случай самострела…

— Совсем рехнулись?! — возмущался Бурлаков. — Рана-то старая и человек я старый!!

Отпустили Леона Денисовича, даже подсобили ему поднять на плечо тяжеленные сырые жерди.

Про случай этот он почему-то долго молчал, даже дома. Но узнав, что Любаше и Андрейке весь сентябрь придется работать в поле и ночами, — не выдержал, рассказал со всеми подробностями.

— Бороду мне, оказывается, пора отпускать дедовскую, — пошутил он под конец. — Чтоб мои полста никого с толку не сбивали. — И, посерьезнев, добавил: — Тебе, Андрейка, надо взять в сельсовете хоть простую справочку с годом рождения. А то плечи у тебя — шире дедовых! Кто поверит, что такому могутному парню только шестнадцать?

— И не подумаю, — запетушился Андрейка. — Все одно я не нынче-завтра утеку добровольцем. Сказал, уйду — значит, уйду! Все равно мне скоро семнадцать и тогда возьмут не в летчики, а в пехоту!!

— Кто — про всякого, а сорока — про Якова! — с невеселой усмешкой отмахнулся Леон Денисович. — На всех хлопчиков самолетов не напасешься.

— Мне нужен только один! — перебил Андрейка.

Бурлаков-старший строго нахмурился, тревожно и испытующе покосился на жену, но промолчал, низко уронив лохматую голову. Любаша вскинула лицо и с любопытством поглядывала то на разошедшегося Андрейку, то на заметно побледневшую свекровь. А Герасимовна с минуту крепилась. Потом лицо ее пошло пятнами, покраснело, сморщилось, она судорожно потянула пальцами кончики головного платка к глазам, заплакала.

— Н-ну, опять все сначала, — поднялся Бурлаков с табурета и, прихватив с лежанки полушубок, хлопнул дверью. Но еще из сеней вернулся и уже тоном приказа сказал: — Справку, Андрейка, возьми с утра! А ты, старая, хватит хлюпать: оставь назавтра… Тебе, Любаша, тоже надо помнить, что, стало быть, всякий люд в поле может шататься: раз уж в нашем лесу ловят — значит есть кого! Гасите свет и укладывайтесь, я лягу в омшанике — там, небось, скорее меня в холодке сон сморит… Что-то я больно плохо сплю?!

— Всегда ты, Андрейка, с полоборота заводишься! — упрекнула Любаша, когда дверь за Бурлаковым-старшим опять закрылась, а расстроенная Герасимовна ушла доплакивать за занавеску. — Как будто и в самом деле возможно всех желающих взять в летчики! Ты все-таки ведешь себя не как настоящий мужчина, а как мальчишка!!