Любовь по-санкюлотски - [70]

Продолжай, мой друг, выполнять свою благородную задачу. Брут слишком рано отчаялся спасти Рим на поле у Филиппин. В любом случае на Юге ты будешь в безопасности…

Я же радуюсь, даже находясь за решетками и запорами, свободе моей мысли. Я не сержусь на свой арест, пойми, даже в одиночестве я всегда остаюсь с тобой. За тюремной решеткой я должна примирить долг и любовь. Прощай, мой любимый, прощай».

Манон освободили, но вскоре снова арестовали и посадили в тюрьму «Сент-Пелаж», где она продолжала жить лишь одними мыслями о Бюзо. 6 июля она написала ему.

«Четыре дня тому назад я попросила принести мне этот дорогой рисунок, который, по какому-то суеверию, я не хотела брать в тюрьму; но почему я должна была отказывать себе в том, чтобы иметь рядом эту нежную, слабую и дорогую мне замену отсутствующего предмета моей любви? Я ношу это у сердца, скрывая от посторонних взоров, чувствую ежесекундно и часто заливаю слезами…»

Манон, некогда такая холодная, такая разумная, чувствовала, как во плоти ее проснулась неистребимая жажда ласки. Она поняла наконец, хотя и слишком поздно, что любовь означала не только встречу двух прекрасных разумов.

Оглушенная страстью, чувствуя огонь в груди, она ждала смерти, как освобождения, зная, что никогда больше не увидит своего любимого Леонара.

Однако, в то время как Манон, сидя в камере, считала, что жизнь очень сурово с ней обошлась, и с меланхолией писала: «Я думаю, что никогда еще никто не был более предрасположен к сладострастию, чем я, и вкусил его менее всего», видные члены Конвента делали все для того, чтобы им самим не пришлось никогда сожалеть об этом…

Эти господа, уже долгое время устраивавшие свои любовные дела так, чтобы о них не прознал мелкий люд, в июне 1793 года все-таки имели неосторожность выбрать себе слишком болтливых партнерш. И сразу же по городу поползли странные слухи.

Люди рассказывали намеками о том, какие скандальные сборища происходили в павильоне в Шуазиле-Руа. Самые осведомленные парижане уверяли, что некоторые очень уважаемые депутаты приводили туда девиц из Пале-Эгалите и даже несовершеннолетних девочек, приходивших по своей воле или принуждаемых силой. Утверждали, что девочек раздевали и тщательно мыли в присутствии некоторых господ, которым это зрелище доставляло огромную радость. И что после этого «зрители превращались в актеров».

Эти истории, передаваемые вполголоса из дома в дом, не без оснований обеспокоили простые умы, но не помешали сближению нравов республиканцев и «тиранов», которых совсем недавно повергли в прах. И простолюдины начали сомневаться в необходимости перемен…

Скандал, естественно, замяли. Но следы его можно найти в Национальном архиве в записке от 19 термидора:

«Садовник из Фовела, владелец дома, расположенного в Шуази, заявил Бланшу, главному агенту Комитета общественной безопасности, что братья Робеспьер, Леба, Анрио и его адьютанты, Дюма, Фукье, Дидье, Бенуа и Симон из революционного комитета Шуази, братья Вожуа, братья Дюпле часто собирались в его доме в Шуази и предавались там скандальным оргиям»[178].

Если верить этой докладной записке, то Фукье-Тенвиля и Робеспьера можно считать основателями розовых республиканских балетов…

Арест жирондистов вызвал большие волнения по всей стране, и многие люди стали опасаться за судьбу Революции. Это событие вызвало тревогу и посеяло смятение в душе проживавшей в Кане молодой двадцатипятилетней республиканки Марии-Анны Шарлотты де Корде д’Армон, являвшейся потомком сестры Пьера Корнеля, отчего она имела обостренное чутье к трагедии.

Переговорив с некоторыми скрывшимися из столицы жирондистами, она поняла, что именно Марат был виновен во всей этой несправедливости, которая была совершена в Париже, и решила одним прекрасным июльским вечером убить этого «нечистоплотного зверя, заразившего Революцию гангреной».

9 июля она села в отправлявшийся в Париж дилижанс. После двухдневного путешествия она прибыла в столицу и поселилась в гостинице «Провиданс» на улице Старых Августинцев.

Составив в качестве завещания «Обращение к французам», она отправилась в Пале-Рояль, где купила за десять франков нож для разделки мяса, а потом на фиакре поехала на улицу Кордельеров.

Там она позвонила.

Дверь открыла Симона Эврар.

— Я хотела бы увидеть гражданина Марата.

— Он никого не принимает.

— У меня есть для него важное сообщение.

— Друг Народа болен.

И дверь захлопнулась перед самым носом Шарлотты, которая вернулась в гостиницу и немедленно написала следующее письмо:

«Гражданин,

Я приехала из Капа; Ваша любовь к родине заставляет меня предположить, что Вы с удовольствием узнаете о тех прискорбных событиях, которые произошли в этой части Республики. Я буду у Вас к восьми часам; соблаговолите принять меня и дать мне возможность переговорить с Вами. Я смогу этим самым сослужить большую службу Отчизне…»

Отправив по почте это письмо, она дождалась восьми часов и снова отправилась на улицу Кордельеров.

Дверь ей открыла женщина, которая работала фальцовщицей в типографии газеты «Французская республика». Увидев Шарлотту, она позвала Симону Эврар.

— Опять вы, — воскликнула та.