Любовь на фоне кур - [36]

— Ладно-ладно, — ответил я. — Понимаю, и, как я уже указал, это просто Рок. Всего хорошего. — И я расстался с ним.

На обратном пути я повстречал профессора и Филлис. Они прошли мимо, даже не взглянув на меня.

Я побрел дальше, снедаемый лихорадочной жалостью к себе. Я впал в одно из тех настроений, когда жизнь внезапно становится источником раздражения, а будущее простирается впереди серой пустыней. Меня томило желание почти незаметно исчезнуть из этого мира, даже если бы для этого потребовался удар пинтовой кружкой по затылку в каком-нибудь популярном погребке.

В тисках подобных эмоций неотложно требуется найти какое-нибудь отвлекающее развлечение. Блистательный пример мистера Гарри Хока меня не соблазнил. Запить — нет, это банально. Мне требовался физический труд. Весь день буду, как землекоп, трудиться в курином окружении, разнимать их, когда они затеют драку, собирать яйца, когда они их снесут, гоняться за ними по окрестностям, когда они сбегут, и даже, возникни такая нужда, смазывать им горлышки терпентином для излечения хрипа. Потом, после обеда, когда лампы будут зажжены, миссис Укридж сядет шить и нянчить Эдвина, а Укридж примется курить сигары и подстрекать граммофон к очередному убийству «Бормочущего Моисея», я прокрадусь к себе в комнату, возьму стопку бумаги и буду писать… и писать… и ПИСАТЬ. И продолжать писать, пока у меня не онемеют пальцы и глаза не откажутся выполнять свой долг. Человек должен пройти сквозь огонь, прежде чем ему будет дано написать шедевр. В страданье познаем мы то, чему мы в песне учим, как справедливо заметил Перси Биш Шелли. Что теряем на качелях, возместим на каруселях, как заметил кто-то еще. Джерри Гарнет, человек, мог впасть в депрессию, превратиться в безнадежную никчемность, и безвозвратно железо войдет в его душу, но Джерри Гарнет, Автор, выдаст на-гора роман такой мрачности, что самые крепкие критики возрыдают, а читатели толпой ринутся за экземплярами, превращая в щепу двери библиотек и книжных магазинов. И в один прекрасный день я почувствую, что эта мука на самом деле была истинным благословением — отлично замаскированным.

Но я крайне в этом сомневался.

Теперь никто из нас на ферме особой бодрости не ощущал. Даже дух Укриджа поувял под градом счетов, сыпавшихся на него с каждой почтой. Казалось, торговцы вокруг сплотились в союз и действовали согласованно. Или тут были замешаны мысленные волны. Небольшие счета появлялись не разведчиками-одиночками, а ротами. Модное желание увидеть цвет его денег ширилось с каждым днем. Каждое утро за завтраком он сообщал нам свежие бюллетени о состоянии духа каждого нашего кредитора и волновал сенсационными сообщениями, что «Уитни» становятся все более настырными, а «Харродс» нервничают или что подшипники Доулиша, бакалейщика, перегреваются. Мы жили в непреходящей атмосфере тревоги. Курятина и ничего, кроме курятины, на завтрак, обед и ужин, курятина и ничего, кроме курятины, между трапезами измотала наши нервы. Туман поражения окутал ферму. Мы были проигравшей стороной и понимали это. Почти два месяца мы взбирались по кручам, и усталость давала о себе знать. Укридж стал непостижно молчаливым. Миссис Укридж, хотя она, я уверен, не слишком разбиралась в происходящем, была встревожена, поскольку встревожен был Укридж. Миссис Бийл уже давно превратилась в кислую пессимистку, ибо ей не представлялось возможности предаваться своему искусству. Ну, а я — я еще никогда с тех пор не переживал такой гнетущей недели. Мне было даже отказано в противоядии усердного труда. На ферме просто нечего было делать. Куры, казалось, были совершенно счастливы и хотели только, чтобы их оставляли в покое и кормили в положенные часы. И каждый день одна из них — а то и больше — исчезала на кухне. Миссис Бийл подавала усопшую хитро замаскированной, и мы пытались внушить себе, будто едим нечто совсем другое.

Лишь однажды в нашем меню сверкнул луч разнообразия. Некий редактор прислал мне чек за подборку стихов. Мы кассировали чек и в общем составе обошли город, платя наличными. Мы купили баранью ногу, и язык, и сардины, и ананасный компот, и мясные консервы, и много еще всяких благородных деликатесов и закатили настоящий пир. Миссис Бийл с лицом, впервые за эти тяжкие дни озаренным улыбкой, внесла баранью ногу и сняла крышку с гордостью истинной художницы.

— Благодарение Богу, — сказал Укридж, начиная разрезать жаркое.

Впервые я услышал из его уст благодарственную молитву, но если когда-либо трапеза заслуживала такого отступления от застарелой привычки, то, бесспорно, именно эта трапеза.

Затем мы вернулись к обычной диете.

Лишенный физических нагрузок, если исключить гольф и плавание — далеко не полноценная замена в сравнении с работой на курином выгуле в страдную пору, — я попытался компенсировать это работой над романом.

А он упорно отказывался материализоваться.

Единственным, кто хоть немного в нем продвинулся, был мой злодей.

Я срисовал его с профессора и сделал шантажистом. У него имелись и другие светские недостатки, но шантаж был его профессией. Уж тут он показывал себя во всем блеске.