Любовь Константиновна - [5]

Когда Любовь Константиновна позвонила у своего подъезда, у неё мелькнула мысль, что, может быть, Михаил Павлович никакого письма Швейковскому и не посылал, а если послал, то Швейковский первый никогда об этом с ней не заговорит.

Ей отворил сам муж с недовольным видом человека, которого оторвали от еды.

— Ты же знаешь, Люба, что я терпеть не могу, если опаздывают к обеду. Я ждал, ждал тебя… — проговорил он и, не заперев двери, пошёл в столовую.

Суп уже убрали. Костя, увидев мать, принялся слазить со своего высокого стула.

— Не смей вставать из-за стола, — громко сказал ему Михаил Павлович и, опустив голову, стал есть свиную котлету, выворачивая после каждого глотка нижнюю губу.

Костя хотел заплакать, но, почувствовав на своей голове поцелуй матери, успокоился.

— Если ты сердит на меня, то зачем же ты кричишь на Костю? — сказала она мужу.

— Ах, послушай, нельзя же, в самом деле, не приучать его к порядку, да, наконец, я и не кричу, а говорю… Неужели ты до сих пор была в суде? — спросил он, проглотив кусок.

— В суде. И не только была, но сейчас опять пойду, заседание ещё не окончилось.

— У тебя какая-то новая манера разговаривать.

— Не знаю.

— Ты ещё и завтра, может быть, пойдёшь в суд?

— Может быть.

— Господи милостивый, да что же там интересного?

— Если хочешь знать, приди и посмотри.

— Ну, уж насчёт этого, слуга покорный… Кофе мне, пожалуйста, пришли в кабинет.

Михаил Павлович встал и, расстёгивая на ходу ворот крахмальной сорочки, вышел из столовой.

Через два часа, надевая перчатки, чтобы идти в суд, Любовь Константиновна почувствовала, как у неё дрожат руки, и подумала, что волнуется не потому, что муж говорил с ней грубо, а от боязни опоздать к началу заседания. Затем уже на улице ей пришло в голову, что она не виновата, если муж не пошёл с нею, а лёг спать.

Возвратившись в суд, она села на последнюю лавку и на всякий случай дала стоявшему у дверей курьеру тридцать копеек. Заседание началось сейчас же после её прихода. Секретарь, постоянно откашливаясь, стал читать протоколы осмотра места, где упал Лашкарёв, и вскрытия его трупа. Любовь Константиновна мысленно представила себе небольшую закрытую беседку в ограде городской больницы, где, как она знала, вскрывают трупы, и где, вероятно, резали и убитого каменщика. Когда секретарь умолк и сел, зачем-то опять передопросили словоохотливого свидетеля. Потом председатель попросил Швейковского подойти ближе и рассказать, отчего, по его мнению, могло произойти сотрясение мозга у покойного, — от ударов ли, нанесённых бутылкой, или от падения на мостовую.

Швейковский осмотрел бутылку, стоявшую на столе для вещественных доказательств, подбросил её на руке и начал говорить. По его словам, решить этот вопрос, имея так мало данных, невозможно. Сотрясение мозга могло произойти и от той, и от другой причины, но больше вероятия, что оно могло быть результатом падения, так как голова умершего, который был высокого роста, должна была описать большую дугу, прежде чем коснуться о камни мостовой.

Швейковский говорил недолго, спокойно, ясно и просто. И публика, и присяжные слушали его внимательно с серьёзными лицами, как слушает толпа человека, чувствуя, что он говорит искренно. Защитник после каждой его фразы наклонял голову, точно желая сказать: «И я думаю совершенно так же». Товарищ прокурора иногда кривился, подёргивая своими рыжеватыми усами; вероятно, эксперт казался ему слишком молодым для того, чтобы говорить так авторитетно.

«Этого несчастного парня и его отца непременно оправдают, не могут не оправдать, — думала Любовь Константиновна. — Так ведь всякий может стать убийцей… Как красиво говорит Швейковский, и вся красота в простоте: если бы он свою речь пересыпал латинскими словами, то не вышло бы так хорошо». И потом ей в первый раз в жизни пришло в голову, что сила самых талантливых писателей и художников в простоте и ясности изображения всего того, что делается на свете.

— Таким образом вы, господин эксперт, прослушав эту часть судебного следствия, не можете нам ответить определённо на предложенный вам вопрос? — спросил председатель и чмыхнул носом.

— Не могу, да я думаю, и ни один врач не может, — сказал Швейковский.

— Об этом мы вас не спрашиваем, — сказал председатель.

Товарищ прокурора опять покривился и, не ожидая добиться выгодных для себя ответов, лениво начал задавать Швейковскому вопросы. Такие же вопросы потом задавал защитник, но постоянно вскакивая, и другим тоненьким голосом. Когда Швейковского отпустили, Любовь Константиновна, стараясь не шуметь юбками, поднялась со своего места и подошла к дверям. Курьер молча отворил их. Швейковский ожидал на крыльце.

— Ну, что, правда, скоро отделался? — спросил он, подходя и здороваясь ещё раз.

— Я думала, что скорее. Уже стемнело. Долго этот защитник приставал к вам со своими вопросами. Вы хорошо говорили, этих Синегубовых наверно оправдают.

— Ну, это ещё неизвестно, — сказал Швейковский.

От здания, где помещался суд, повернули влево; прошли по бульвару вниз к берегу. У самых их ног то подходила, то снова возвращалась назад, по мелким камешкам, волна, точно желая и не решаясь их о чём-то спросить. На море был туман. Невидимый маяк мигал своим вертящимся фонарём, и казалось, что на самом небе попеременно выступают то зелёная, то белая огненные точки. От воды пахло водорослями и йодом. Где-то очень далеко ревел пароход.