Любовь и память - [168]

С ним у Михайла сложились самые сердечные и искренние отношения. Встречались они не часто, но всегда сердечно. Не так давно они вместе были на командирских учебных стрельбах, во время которых у Михайла испортилось настроение — стрелял он неудачно, чем вызвал раздражение комбата. Поэтому, когда командиры после занятий решили искупаться и пошли к бухте, Михайло был молчалив, вяло реагируя на попытки Мещерякова и Ирины Журавской развеселить его.

Лесной теплый воздух был напоен запахами уже привядших трав и цветов, на деревьях кое-где виднелись начинавшие желтеть листья. Костя, сняв фуражку, вытер ладонью капли пота на высоком лбу, шевельнул длинными темными бровями и, осматриваясь вокруг, восторженно проговорил:

— Я влюблен в эту приморскую экзотику. А вы, товарищ комсорг? — И, не ожидая ответа, озаряясь своей белозубой улыбкой, продолжал: — Хочу попросить вас, Ирочка, почаще бывать в моем взводе. Я заметил, что ваше появление благотворно действует на моих бойцов — они за своим внешним видом больше следят, и службу несут исправнее, и веселее становятся. Да что говорить о бойцах? — Мещеряков бросил быстрый взгляд на Михайла. — Вон наш Михайло, истый отшельник, анахорет, которого никакими силами от книги не оторвешь, и он приходит в состояние эйфории при вашем появлении.

Журавская, смущаясь, слабо отбивалась:

— Фантазируете, Константин Григорьевич! Ничего подобного я за Лесняком не замечала.

— Вы недооцениваете себя, — продолжал Мещеряков. — С вашей внешностью и вашей образованностью вы в Древней Греции могли бы стать гетерой, а в современной Японии — гейшей.

Журавская нахмурилась и сказала с обидой в голосе:

— Я не давала вам повода обижать меня.

— Упаси бог, эти слова совершенно безобидны, — удивленно ответил Костя.

— У вас привычка, — продолжала Ирина, — сыпать иностранными словами, смысл которых вы недостаточно себе представляете.

— Ах, вон оно что! — рассмеялся Мещеряков. — Я не считаю, что быть гетерой или гейшей…

— Хватит! — резко сказала Ирина. — И слушать вас не хочу. Михаил Захарович для вас анахорет, а я — гетера. Вообще же — будьте самим собой и не играйте чужих ролей…

— Ого, вы, оказывается, можете быть мстительной, как Медея! — смущенно проговорил Костя. — Хорошо, я замолчу, но прошу понять меня, поверить, что я не хотел вас обидеть. Я просто решил немного развеселить моего друга — Лесняка, вовлечь его в разговор. Он, по-моему, романтик. Я же — закоренелый реалист. Если взять литературные аналогии, то он — Ленский, а я — Онегин. Вам же, Ира, к лицу роль Татьяны.

— Не в этом суть, — сказала Журавская, — дело в том, что Лесняк тактичнее всех вас… — И, махнув рукой, она быстро и легко побежала вперед.

Для Лесняка ее слова прозвучали приятной неожиданностью.

А Костя действительно увлекается употреблением иностранных слов, может быть, этим прикрывает свою недостаточную образованность. Любит он и женщин подразнить, порою даже держится с ними вызывающе, чтобы, как ему кажется, показать свое превосходство над ними.

Лесняк завидует своим друзьям, считая, что каждый из них достиг зрелости. Он же в свои двадцать два года пребывает в каком-то аморфном состоянии и часто задает себе вопрос: «Кто я? Каков я? На что способен?»

Берег бухты Тихой — каменистый, высокий. Лейтенанты, взявшись за руки, медленно спускались к воде. Журавская, стоя поодаль, смотрела на них. Пулькин крикнул ей:

— Айда, Ира, с нами. Гарантирую полную безопасность.

Ира отрицательно покачала головой.

Когда Мещеряков и Лесняк поравнялись с нею, она обратилась к Лесняку:

— Михаил Захарович! Вы тоже хотите купаться? Пойдемте лучше прогуляемся по лесу — там так хорошо!

Михайло тотчас согласился, и они, проводив взглядом спускавшегося к воде Мещерякова, медленно пошли назад. Васильеву сбросив гимнастерку и подставив спину солнцу, весело крикнул им вдогонку:

— Э-гей, молодые, смотрите не заблудитесь в лесу!

— Не беспокойтесь, к вам дорогу найдем! — обернувшись, живо откликнулась девушка.

Какое-то время до них доносились громкие голоса плескавшихся в воде приятелей, но, как только они вошли в лес, их окутала извечная тишина. На земле, на травах, на стволах деревьев трепетали золотистые солнечные зайчики, от которых рябило в глазах, а настоянный на лесных запахах воздух бодрил и навевал легкий хмелек.

— Кажется, будто замерла сама первобытная природа! — восторженно проговорила Журавская. — У нас, в степной Украине, рощи и лесочки разбросаны редко, а этим — конца-краю нет. Мещеряков говорил о здешней экзотике, это правда, я раньше и не слыхала о таких деревьях, как корейский кедр, или модрина, или вековой маньчжурский ясень, и монгольский дуб, и… Всего не перечислить. Мы, когда приехали во Владивосток, ездили в настоящую тайгу с моим дядькой — он охотник и чувствует себя в лесу, как мы в своей степи. Там, в тайге, стояли вековые деревья с прямыми стволами, то массивными и темными, то ровными и светлыми, как гигантская колоннада. А каких там только зверей нет! Тигры, медведи, красные волки, куницы, соболи, росомахи, барсуки, изюбры, дикие козы. Поверите, я видела издали, как между кустами, перевитыми лианами и китайским лимонником, промелькнул красный волк. Однажды что-то затрещало и громко зафыркало в кустарнике поблизости от нас, и дядька, взяв ружье на изготовку, сказал, что это пробегало стадо вепрей, учуявших наш дух. И еще я видела большого белохвостого орлана… Я читала у Арсеньева, исследователя этих мест, как он отправился со своими спутниками на миноносцах в путешествие и как где-то в заливе Петра Великого возле их кораблей появились какие-то полосатые киты и касатки. Скажите, Михаил Захарович, вы читали Арсеньева? И «Дерсу Узала» и «Через тайгу»? Правда же, и не художественные произведения, а как увлекают? — И без какого-либо перехода спросила: — А что вы еще успели уже здесь, во Владивостоке, прочитать?