Любовь и память - [169]

— Кое-что успел, — пожал плечами Лесняк. — Недавно взял роман Степанова «Порт-Артур». Я его не прочитал, а, можно сказать, жадно проглотил. Эта книга дала мне подлинное представление о русско-японской войне. Особенно меня пленил образ генерала Кондратенко, патриота и героя, и еще офицера-демократа Борейко… Только эта книга дала мне настоящее представление о той войне. Между прочим, как пишет автор, под видом гейш среди русского офицерства в Маньчжурии работали японские шпионки.

— Правда? — удивилась Журавская. Но тут же недовольно заметила: — Только не говорите мне о лейтенанте Мещерякове. Мне не нравятся его попытки во что бы то ни стало заставить меня краснеть.

Ирина нагнулась и сорвала стебелек полыни.

— Я с детства люблю запах полыни, но здесь полынь не пахнет, — проговорила она. — Я видела здесь сирень, которая растет деревом, метров пять в высоту. У нас, на Украине, под окном росла сирень, когда весною она расцветала — весь мир казался раем.

— А у нас под окнами росли розы, — мечтательно сказал Михайло.

— Сейчас там, наверное, и цветы не цветут. Даже трудно представить себе, что там творится и как живут люди. — Она долго молчала, а потом вдруг воскликнула: — А я догадывалась, что вы любите цветы. Помните, Михаил Захарович, как начинаются воспоминания Горького о Коцюбинском? — И тут же продекламировала: — «Прекрасное — это редкостное».

Лесняк тяжело вздохнул:

— Всего каких-нибудь полтора-два года тому назад и представить себе было невозможно, что Горького и Коцюбинского мы будем вспоминать в лесу. И где? На берегу Тихого океана! Что Украину будет топтать фашистский сапог.

Журавская наклонила голову и медленно двинулась с места.

— Вот так и у меня перед глазами — хата, село, поросшее травой подворье, верба или тополь. — Куда ни посмотрю, о чем ни заговорю, а в мыслях — родная Украина.

Они долго еще говорили о войне, о том горе, которое она обрушила на голову ни в чем не повинных людей. Но молодость брала свое. Они были юными, полными сил и не могли скрыть чувств, переполнявших их сердца. И эта теплота и нежность сближала их еще больше. Ира в трепетном нетерпении ловила его взгляд, опускала глаза, и он слышал, как учащенно бьется его сердце, и с трудом сдерживал себя, чтобы не касаться ее маленькой руки и таких влекущих, свежих, полных губ.

При каждом таком порыве он вдруг вспоминал Оксану. Но Ира казалась такой доверчивой и беззащитной, что просто обезоруживала его. «Нет, — говорил себе Лесняк, — я ни малейшим своим поступком, даже самым невинным, не обижу эту девушку».

Когда они вернулись на берег бухты Тихой, там уже никого не было.

…Неподалеку от штаба батальона они остановились. Лесняк, улыбаясь, протянул Журавской руку и тихо сказал:

— Ира, мне было очень приятно побыть с вами. Спасибо вам.

Она долгим и пристальным взглядом посмотрела на него и опустила глаза.

VI

А далеко на западе продолжались тяжкие мытарства Радича, которому удалось бежать из фашистского плена.

…Наконец-то вот он, Заслучанский лес. В рассветной дымке его можно было принять за горный кряж или за темную продолговатую тучу, выплывавшую из-за горизонта. Светало, с севера дул влажный ветер, шелестели остатками багряной листвы черные старые дубы. Теперь Радичу оставалось пройти только этот лес, а там, за Случью, — его родные Заслучаны.

Но что ждет его в лесу? Не притаились ли в нем гитлеровцы или полицаи, выслеживая партизан? Погибнуть здесь, за полтора километра от родной хаты, не повидавшись с матерью и братом, не узнав, живы ли они? Это было бы слишком нелепо!

До предела напрягая слух и зрение, крадучись, как загнанный зверь, он вошел в лес. Толстый слой опавшей листвы мягко прогибался под ногами, наплывал густой теплый дух отсыревшей коры и прелых листьев. Идя по мягкому пружинистому настилу, он вдруг почувствовал страшную усталость. Ноги подгибались, все тело окутывала чугунная сонливость. Сделав несколько шагов, он едва дотянулся до какого-то куста и упал под ним, уткнувшись лицом в зеленый веер папоротника. Молнией пронеслась мысль: «На один миг прилягу. Только бы не заснуть!»

Проснулся от глухого настойчивого стука. «Автоматные очереди», — спросонок подумал он, и при одной мысли об этом его бросило в пот. Приподнялся, прислушался. Тишина. Лишь изредка нарушал ее едва слышный шелест срывающихся с ветвей листьев. Но вот опять ритмичное, монотонное: тук-тук-тук! И, выйдя из-за куста, Зиновий на миг замер, но тут же облегченно вздохнул: большой пестрый дятел, вцепившись коготками в ствол и упершись в него хвостом, настороженно поглядывая по сторонам, длинным и острым клювом долбил кору.

«Ах ты поганец! Это ты меня напугал!» — подумал он, мысленно обращаясь к птице, осматриваясь. Солнце уже стояло высоко, насквозь просвечивая редкую опушку леса, над западной частью которой появились серые тучи. «Как же это я? — корил себя Зиновий. — Так, сонного, могли бы и схватить». Он встал и начал медленно пробираться в глубь леса. Увидев под ветвями расколотого и поваленного дуба глубокую воронку от бомбы, уже присыпанную желтыми листьями, Зиновий решил: «Здесь я и пересижу до вечера».