«Люблю тебя восемь дней в неделю…» - [5]

Это была женщина, влюбленная в Существование. Степень ее приятия самых разных людей и убеждений столь велика, что она — участница французского Сопротивления, выразила абсолютную готовность принять у себя бывшего немецкого национал-социалиста, звали этого фрица Роберт Кротц. Клоди Файен познакомилась с ним в Германии, куда отправилась в 1934 году, решив самостоятельно исследовать — что там за национал-социализм и чем он грозит народам мира.

Журналист Роберт Кротц искренне уверял ее тогда, что никакой угрозы их безобидное движение не представляет, а Гитлер — разумный парень, который прямо на глазах смещается от национализма в сторону социализма.

Всю войну от него не было ни слуху ни духу, он служил военным корреспондентом на Украине, Клоди думала, его давно нет в живых, но в 57-м году от Кротца пришло письмо, что он прочел ее замечательную книгу, переведенную на немецкий язык, пишет, мол, ни в чем не виноват, да, он был нацистом, но понятия не имел о всяких нацистских ужасах и концлагерях.

Клоди хотела его повидать, пригласить во Францию, выслушать доводы, раз он, бедолага, ни о чем таком не подозревал. Но Андре Файен, который с ангельской кротостью терпел и даже поощрял в своем доме поистине мировую вакханалию интернационализма, единственный раз в жизни отказал в гостеприимстве этому недальновидному немцу, заявив, что тот коллективно ответствен за все зло, причиненное нацистами и он не намерен предоставлять ему стол и дом.

Когда мы приехали во Францию, Андре уже был тяжело болен. Он лежал в постели очень нарядный — в белой рубашке, в пиджаке, Клоди его нарядила к нашему приходу.

Сама она была в длинном бархатном платье с зеленым отливом, с кружевным воротником, высокой прической, в туфлях на каблуках — женственная, лучезарная, как обычно, готовая улыбнуться в любую минуту. И ее дети почтили нас с Леней своим присутствием — Элиз, Этьен, усыновивший маленького вьетнамца, Мартин (это дочка), потом какой-то был голубоглазый Сэм, наверно, зять, даже явились некоторые внуки: Майя Спивак, родственница нашего дирижера Спивакова, и старшеклассник Реми.

Стол был накрыт льняной скатертью. Старинный семейный фарфор, серебряные приборы. Клоди испекла яблочный пирог, открыли шампанское. Клоди все расспрашивала, как поживают мои мама с папой — «Люси» и «Леон».

— Давненько мы с ними не видались, — она говорила по-французски. — А между тем, в России большие перемены..

Как раз по телевизору передавали последние известия. По Москве едут танки, снайперы с крыш палят по кому попало. Это был октябрь 1993 года. Шел хоть и неудачный, а настоящий государственный переворот. Из обгоревшего Белого дома выводят под конвоем очень бледных заговорщиков — Руцкого и Хасбулатова.

Мы передали от Люси и Льва — для Клоди и Андре два прозрачных стеклянных сапожка. Леня наполнил их шампанским, и она с этими двумя сапожками пошла к Андре.

Гром российских орудий стих, и мы услышали, как зазвенели в соседней комнате наши сапожки.

— Париж — город влюбленных, — с улыбкой сказал Этьен.

Уходя, я в последний раз оглянулась на ее дом. Дом, который она надолго оставила когда-то и в который вернулась. Дом, в котором она пробудет с Андре до его последнего часа.

«Я должна признаться, об этом знают немногие, — она писала нам, — книга „Французский врач в Йемене“, переведенная на множество языков и связывающая теперь узами дружбы стольких людей, была в действительности лишь длинным письмом, написанным одному человеку. Перед отъездом в Йемен я очень любила одного человека, но оба мы были женаты, у нас были дети, мы не хотели разбивать наши семьи. Итак, мы расстались. Я очень страдала, и Андре, который все это время был мне другом, согласился, чтобы я поехала в Йемен. Действительно, есть лишь одно средство забыть личное несчастье — это жить и трудиться ради чего-то большего, чем ты сам. И по возвращении во Францию я написала эту книгу, чтобы рассказать обо всем, что пережила, тому, кого больше не увижу. Когда она была издана, Андре от моего имени отнес ему мою книгу. А теперь она служит для объединения далеких людей, которые любят эту Землю».

Да, черт побери, Париж — город влюбленных. Кому это знать, как не мне, когда в ту мою последнюю ночь в Париже я шла и в порыве любви жарко обнимала каждый встречный-поперечный платан.

В Москве на машине нас встретил в Шереметьеве наш друг и сосед Владислав Отрошенко, великий писатель. А у нас ведь тяжелый железный сундук с книгами художников! Я говорю:

— Давайте этот сундук отвезем к Лёне в мастерскую на Чистопрудный бульвар.

Он мне осточертел, этот сундук, хоть там и лежали выдающиеся произведения искусства. А был вечер, и, что интересно, в Москве почти не горели фонари (октябрь-то 93-го!). Город был погружен во тьму, встревожен, насторожен. Суровое зрелище после залитого огнями Парижа.

— Скажи спасибо, что танки не едут по улицам, а с крыш не стреляют, — сказал Владик. — Зато по городу разбрелись вооруженные типы. Видите — в центре Москвы — ни людей, ни машин…

Мы выехали на Чистопрудный бульвар и встали у светофора. Вокруг ни души. Неожиданно со стороны бульвара к автомобилю приблизилась черная фигура. Это был абсолютно пьяный человек. Окна в машине открыты. Он протянул руку, и дуло пистолета коснулось виска Владика.