— Потерпи, потерпи, голубчик…
— Сестрица! Не бойся… Не болит, зудит только очень!.. — и снова закрыл глаза.
— Что у него, господи! — не выдержала Мотря.
— Мамочка… тут уже черви завелись… Я сейчас… сейчас промою. Где лизол? Подайте мне вой ту бутылочку, где вонючее такое…
Кирилл стоял у порога. О нем забыли. А он не хотел так просто уйти. Ждал, пока Таня промывала загнивающую рану, обрезала уже омертвевшую кожу. Мотря склонила над раненым мокрое лицо.
— Господи боже, твоя воля!.. Сколько же он, бедолажный, мучился в тех лозах? Туман, сырость какая… Где-нибудь молочка горячего надо достать. Такой ведь молоденький! Усы только пробиваются. А чернявый какой!
— Я пошел, — кашлянул Кирилл в кулак.
— Иди себе, — отозвалась Матвеевна. И больше ни слова.
И снова на него повеяло холодком людской отчужденности. Не прощают ему люди… Кто тому виной? Кто? Сам! Сам разминулся с ними. Со своим счастьем. И — с собой!..
Под осень канонада приблизилась и к Глубоким Криницам. Все чаще разрывались снаряды в селе. Дрожала земля под ногами, как от далекого, но мощного землетрясения, позванивали оконные стекла. В прозрачном холодном небе с шипением пролетали снаряды. Обшарпанное, притихшее село затаилось, припало к земле.
Иногда наступала тишина. Пугающая короткая тишина. В ней зарождались новые звуки. После затишья всегда происходили какие-то изменения. Вон там, из-под Ясеневой горы, отозвался новый миномет. Утром его еще не было. А на дворе полеводческой бригады заревели танки — наверное, прибыли новые «тигры». Возле копен на лугу вдруг застрочили пулеметы. Так близко! Так отчетливо!.. Должно быть, какая-то группа наших бойцов переправилась через Днепр и отвоевывает для себя место, чтобы закрепиться на правом берегу реки. Ох этот высокий правый берег! Сколько людей полегло на его кручах и обрывах!..
Таня, завернувшись в теплый материн платок, сидела у окна. Мамы не было. Пошла к кому-то за молоком для нового пациента. Того самого, которого притащил Кирилл. Но где теперь выпросишь молока? Нет у людей коров. Нет и коз. Последнее, что было, съела прибывшая солдатня. Не оттого ли и Рейна не видно. Нечего заготавливать.
Таня чувствовала: Рейн искренне тянется к ней. Видела, что он совсем запутался, ищет какой-то выход… Она хотела помочь ему в этом. Но тогда пришлось бы рисковать. А она должна сделать все, чтобы спасти как можно больше людей. Чтобы сберечь детей, раненых, обездоленных. Они должны выжить и снова бороться! Теперь от Рейна многое зависит. И она должна быть с ним более тонкой, более осторожной. Сухорук требует новых данных: где будет заканчиваться линия обороны по Днепру, сколько тут танковых частей…
По улице пронесся, брызгая грязью и подпрыгивая на выбоинах, крытый брезентом грузовик. Через несколько минут послышались сухие одиночные выстрелы возле управы. «Что там? Кто стреляет?» — Таня хотела выбежать, поглядеть. И увидела, что через огороды, сорвав с себя платок, бежит мать. Таня выскочила ей навстречу.
— Что там?
— Эсэсовцы! Всех подряд… Врываются в хаты и всех стреляют.
— А там же раненый…
— Надо спрятать. Немедленно спрятать, потому что сейчас они будут здесь. Всех порешат на месте, если увидят!
— Но куда спрятать?.. Разве что в погреб… Он далеко от хаты. Если будет гореть — не зацепит…
— Быстрее!..
Завернули раненого в рядно, спустили в погреб. И тут Мотря вспомнила, что в хате, на лежанке, осталась его одежда. Захлопнула крышку погреба, нагребла наверх бурьяна, побежала в хату. Таня осталась с раненым. Ждала: вот-вот вернется мать.
А тем временем во двор вбежали три эсэсовца. Мотря выскочила из дверей, повернула в сад, засовывая под жакетку одежду раненого. Она и не запомнила, как его зовут, того чернявого парня. Такое непривычное и трудное для произношения таджикское имя.
Ее окликнули. Не обернулась. Ускорила шаг. Почти бежала. Туда, к Ясеневой горе, к клубу, подальше от хаты, от погреба. Надеялась, что там, во рву, выбросит эту одежду.
Мотря карабкалась в гору, к ясеням. Ноги скользили по размокшей земле, по скользким сгнившим листьям. Она упала, жакетка расстегнулась, и на землю вывалилась одежда советского бойца.
— Что это?.. Где взяла? Стой!..
Мотря остановилась. Прислонилась спиной к толстенному стволу столетнего ясеня. Прижала ладонь к груди. Сердце, казалось, вот-вот выскочит.
— Где взяла? — добивался эсэсовец. — Чье?
— Это сына моего! Да-да! Сына!
— Где он? — Двое других обступают женщину с обеих сторон.
— Ушел… — задыхается Мотря. — Ушел… туда! — рукой указывает за Днепр. — Сын мо…
Автоматная очередь резко обрывает слова.
Женщина смотрит на них.
Она не падает… Лицо растерянно улыбается. Разве они не имеют своих сыновей?..
Снова автоматная очередь… Женщина стоит, прислонившись к стволу столетнего ясеня.
И тогда стрелявший подошел к Мотре, ногой толкнул ее в живот.
Мотря мягко сползла на землю.
…Близкие автоматные очереди, неизвестность ожидания выгнали Таню из сырой темноты погреба на поверхность. Кругом было уже тихо. Она прошла в хату. Двери распахнуты настежь. Перевернуты скамейки, ведра…
Одежды на лежанке не было. Значит, мать где-то спряталась. Может, на огороде?
