Любить не просто - [26]

— Это знает каждый немец! Каждый человек! Даже школьник!

Холодное прикосновение дула пистолета к виску остудило его.

— Только не здесь… Не здесь… — вскочил Хазенберг. — Такую дискуссию надо вести во дворе!

— Вилли! — вдруг опомнился Рейн. — Скажи, Вилли, кто написал «Разбойников»? Шиллер или Вагнер?

— Я не читал, герр комендант… Я когда-то видел в театре. Мне кажется, это драма Шиллера.

Краус недовольно махнул пистолетом в сторону Вилли — дескать, исчезни вон. Тот выскользнул за дверь. Рейн вскочил на ноги.

— Выпьем!.. Выпьем за Вилли!

— Я предлагаю за Крауса, — ласково улыбнулся Хазенберг. — За его твердость.

— Твердость — это еще не все! — категорически оборвал его Рейн. — Есть вещи, требующие знаний.

— Будь здоров, Рудольф! — прищелкнул каблуками Хазенберг. — Без твердости победы не одержишь.

— А без знаний… этой победы не удержишь! — зло кинул Рейн. Нет, он таки совсем позабыл об осторожности! — Я… я малость перебрал. Пойду… проветрюсь…

— Ха-ха-ха! — раскатилось ему вслед.

Рейн криво усмехнулся. Кинул с порога:

— «Света! Больше света!» — я повторяю последние слова умирающего Гёте! Великого Гёте!

Рейн стукнул дверью. И эти люди будут строить светлое здание тысячелетнего рейха?!

С тех пор Рейн стал остерегаться своих друзей. Эти неучи только силой власти могут подняться над ним. И над другими. Иного способа, кроме грубого насилия, они не знают. А все они здесь, на оккупированных землях, действуют разве не точно так же?..

Из-за этого соперничества с ненавистными Краусом и Хазенбергом Рейн все глубже тонул в недозволенных и опасных аналогиях. Иногда размышления ужасали его: к какому логическому концу они приведут?

О, Рейн знал эту логику. Он старался запретить себе мыслить. Но, черт побери, какая-то ниточка размышлений плелась, плелась в его мозгу и выплетала удивительные сети сомнений и робких убеждений, в которых он еще больше запутывался.

Краус, Хазенберг — недоучившиеся хамы. Адольф Гитлер также не закончил даже гимназии. То же самое шеф гестапо и СС Гиммлер… титулованный наследник Гитлера Геринг… Гесс, Геббельс… Чем утверждают они свои идеи? Только силой. Грубой, жестокой.

Втайне, в уголках своей развихренной души, Рейн сознавал: грубая сила не все может одолеть. Держится Ленинград… Не сдается Сталинград… Значит, есть что-то на земле, чего не могут одолеть ни жестокость, ни смертоносное железо. Есть на свете что-то выше смерти, насилия, наглости!..

Может, это «что-то» кроется в душах людей, где находят место и Гёте, и Шиллер?..

«Света! Больше света!» Неужели великий Гёте был великим пророком?

Поближе к весне по большаку мимо Глубоких Криниц все чаще стали проезжать на побитых машинах потрепанные армейские части. Теперь они направлялись на запад, на отдых. Забинтованные головы, черные от мороза и пороховой гари, злые лица…

Люди прятали радость в глазах. И шепотом вновь обсуждали новость, которую узнали из листовки, расклеенной несколько недель назад. Значит, все-таки правда говорилась в той листовке: немецкая армия остановлена на Волге, под Сталинградом, окружена и разбита. А чуть позже в немецкие военные госпитали на Приднепровье стали поступать многочисленные группы раненых. И вот — новое подтверждение: фронт катится назад.

После этой листовки Куприй знал, что делать. Решено было устроить облаву на ветряке. Но об этом, выходит, кто-то шепнул хлопцам из группы Сергея Орловского. Полицаи под началом Якова Куприя были встречены в овраге за селом и перебиты. Остался лежать на земле и сам бесноватый Яков.

Сопоставляя эти события, люди вспомнили, что тогда же из села исчезли Петр Сухорук, Сергей, Толик, Алексей Кушнир с Подола, старый днепровский рыбак, и еще кое-кто. Будто бы пошли на подледный лов рыбы. Но ни рыбы, ни рыбаков в селе не видели. Поговорили о них и забыли. Времена наступали иные.

А теперь все это как-то само собой выстроилось в единую цепь. И стало ясно, что не обошлось тут многое без Татьяны Самойленко. Выходит, она не только медикаменты доставала через коменданта, но и нужные сведения. Ох, не сносить ей головы!..

Над селом вьюжило как никогда. Глубокими сугробами завалило улицы, а снег все шел и шел. Люди не показывались из хат. Поэтому никто и не заметил, как в село вернулся Кирилл Носенко. Открыл свою лавку в бывшей сельповской крамнице, которая пустовала за Ясеневой горой. Криничане почти не заходили туда. Будто и не имели нужды купить какую-нибудь мелочь: иголки, мыло или сахарин.

Кирилл маялся в холодной халупе. От нечего делать перекладывал с полки на полку свои товары. А то часами простаивал на крыльце: отсюда было хорошо видно и заснеженное село, и большак с почерневшими, закопченными по обе стороны сугробами.

Расфранченный, всегда в белой рубашке, с припомаженными густыми кудрями и бакенбардами, как у красавчиков в черных фраках, с черным бантом на шее и сладкой белозубой улыбкой, которых он видел на немецких открытках…

Но лицо Кирилла не знало улыбки. Нахмуренный, настороженный, с плотно сжатыми губами, со страхом в больших карих глазах, он молча глядел на черный большак, который отрезал окраешек села. О чем-то думал. Криничане были уверены: придет день — и он сорвется со своего гнезда и канет в том сером потоке, в который к весне все чаще стали вливаться сани с мешками, сундуками и детьми наверху — драпали немецкие прислужники. Но Кирилл никуда не спешил. Взгляд его все время цеплялся за Ясеневую гору, под которой виднелся сад Самойленков. Из-за деревьев выглядывала стреха хорошо знакомой хаты, а над ней вытягивал длинную шею поливенный дымарь. Утром из него вился густой сизый дым, и Кирилл знал, что хозяева дома. Иногда и вечером из этого дымаря поднималась легкая струйка — и тогда его сердце переворачивалось. Кто там? Рейн? Или еще какие гости объявились?