Львы живут на пустыре - [10]

Витька так оторопел от всех этих штучек, что совсем позабыл, зачем он пришёл. Он ведь собирался освистать её! Но — странное дело — ему совсем не хотелось этого. Витька попытался разозлиться. Он вспомнил и «смешного надутого мальчика», и «детский сад», и прищуренные глазки, но… не разозлился. Не мог он на неё сейчас злиться, потому что Бурадо в это время делала вообще что-то невероятное. Даже униформисты рты пораскрывали. Она заплела одну ногу вокруг каната, другую вытянула вдоль него на шпагат и разжала пальцы. Руки плавно пошли вниз, тело сложилось и прильнуло к ноге, и она повисла вниз головой, как летучая мышь. Вытянулась в струнку, слилась в одну линию с канатом. Что ни говори — это было здорово!

Когда она снова приняла нормальное положение (если только на болтающемся канате может быть нормальное положение), Витька облегчённо вздохнул вместе со всеми.

Бурадо пропустила канат сзади, оперлась на него спиной и небрежно легла на воздух, по-прежнему сонно улыбаясь. И тут Витька разозлился на неё. Он и сам не очень-то разобрался за что, но, наверное, за эту улыбочку, и за ленивые движения, и, главное, за то, что эта фифа после всех удивительных штук, которые она показала, имела полное право о любом номере и артисте говорить снисходительно. Даже об Эве.

И Витька свистнул.

В напряжённой внимательной тишине свист прозвучал резко, как удар шамбарьера — хлыста, которым подгоняют лошадей.

И в это мгновение Бурадо потеряла свою невесомость. На один коротенький миг она грузно сорвалась вниз. Совсем на немного. Чуточку. На какие-то десять-двадцать сантиметров. И тут же снова застыла в лёгкой и непринуждённой позе. И выражение лица у неё ни капельки не изменилось. Будто ничего и не было. Но весь цирк и Витька тоже увидели, как на её спине появилась багровая полоса, оставленная грубым канатом.

Витька сжался, как нашкодивший котёнок, которого вот-вот ударят. Цирк грохнул возмущённым криком. Люди оглядывались, отыскивая свистуна. Потом, не найдя его, зааплодировали мужеству и выдержке Бурадо.

Наверное, ей было очень больно, но она показала ещё несколько трюков и только тогда спрыгнула на манеж и медленно пошла за кулисы. А на спине её пылала красная полоса.

Витька выбрался на улицу. Он не стал дожидаться Эвиного номера. Не мог он на неё глядеть. Он бродил вокруг цирка, как слепой, натыкаясь на растяжки, на столбы, и переживал всё заново. Снова видел лёгкую Бурадо, которая на одну страшную секунду перестала быть лёгкой, снова слышал грозный крик зрителей и зажимал уши руками.

Внезапно он представил, что такой же вот дурак, как он по глупости, из озорства, может так же напугать Эву, когда она летит под куполом цирка, и Эва промахнётся, не поймает рук партнёра. О-о-о! Витька остановился и застонал сквозь стиснутые зубы.

Потом он пошёл к фургону Кличисов и сел на ступеньку. Сидел и ни о чём не мог думать. Он был весь какой-то пустой. Как мяч, который проткнули.

А потом пришла Эва. Витька издали услышал её шаги и вскочил. Отошёл в тень.

Было темно, и Витька не мог хорошенько разглядеть Эвино лицо. Оно смутно белело перед ним.

Эва долго молчала.

Издали сквозь брезент слышался смех и голос Сенечки Курова. И было странно, что где-то могут смеяться люди.

Высоко в небе упала звезда. Она коротко скользнула жёлтой чёрточкой по круглому небу и сгорела. И Витька по привычке подумал, что хорошо бы загадать желание. Но не успел. Ему стало тоскливо и страшно.

Лицо Эвы качнулось. Она быстро прошла мимо Витьки, легко взбежала по ступенькам и захлопнула за собой дверь… И Витька понял, что она знает.

И ещё он понял, что ни за что на свете не признается ей. Потому что если об этом заговорить, они никогда уже не смогут дружить, как прежде.

Просто она должна понять, что он никогда больше так не поступит. А если не поймёт, тогда говори не говори — всё равно не поможет. Слишком это серьёзно. Не шуточки. Слова тут не нужны.

«Мне уже не больно»

Эва не любила, чтобы смотрели, как она репетирует.

Но в этот раз Витька всё-таки пришёл в цирк. Он попросил, и Эва ему разрешила.

Он помогал натягивать сетку. Дело это было непростое. Надо, чтобы вся площадь сетки была натянута равномерно. Но и сильно перетягивать было опасно: о жёсткую сетку запросто можно было разбиться.

Всем этим премудростям учил Витьку Ян.

В общем-то, к сеткам, трапециям и тренировкам гимнастов он никакого отношения не имел. Но там была Эва, и Ян не мог допустить, чтобы её страховал кто-нибудь другой.

— Ян её ух как знает. Всегда была чертёнок. Ян её колясочка возил. Из колясочка тоже падала, — говорил Ян.

Он смешно выговаривал букву «ч». У него получалось «шертёнок», «колясошка». Как-то Витька спросил:

— Ян, а где Эвина мама?

Лицо Яна сразу сделалось хмурым и печальным. Он долго молчал, потом сказал одно только слово:

— Разбилась.

И снова замолчал надолго. Витька думал уже, что Ян забыл о нём, но Ян снова заговорил. Каким-то глухим, непохожим голосом.

— Карл Хансович очень плакал. И Ян плакал. Эва не понимала. Она была во-от такая — маленький, маленький. Потом подросла, узнала, Карл Хансович не хотел, чтобы Эва цирк работала. Запрещал. Она всё равно стала. Как мать. Большой разговор был. Карл Хансович кричал. Эва плакала. Всё равно стала. Такая она, Эва, — ласково закончил Ян.