Львив - [8]

»[1] не могли никого успокоить. Степенные евреи в гневе щипали кончики бород, края молитвенных покрывал вздымались крыльями… Полный Содом! В толпе я даже не заметил младшего брата, Эли, который тихонечко пробрался в синагогу послушать Шабти, и что он тоже сидел в «Португалии», узнал уже после спора.

Дома я застал Эли, сидевшего на полу, как при трауре, и испугался.

Эли плакал, обхватив ноги руками, раскачивался и скулил волчонком.

— Что случилось, Эли? Чего ты воешь?

— Шабти рехнулся — ответил он, смотря на ковер и не решаясь поднять глаза. — Он объявил себя Машиахом.

— Что за бред, — сказал я, — подумаешь, поспорили о времени его прихода, это не преступление. Ты чего-то напутал, Эли. Такого не может быть!

— Может, — произнес Эли, — еще неделю назад ко мне постучался Авнер. Знаешь его, это сын ювелира, ученик Шабтая. И говорит, что Шабтай вел с ним очень странные разговоры. О Машиахе, что им способен оказаться каждый еврейский мальчик из рода Давида, родившийся в высчитанный им промежуток. И вероятно, даже он, Шабтай Цви, является Машиахом…

А теперь он во всеуслышание объявил это в синагоге! При всех раввинах! Чем ты объяснишь поступок Шабтая, как не помешательством?

— Наверное, мы его не так поняли — предположил я, подумав. — Шабти живет в мире Каббалы, даже умнику рабби Соломону Альгази порой трудно угнаться за полетом его мысли. Наверное, он имел в виду нечто другое.

— Дай Б-г, шепнул мне Эли, вставая с ковра, — чтобы я ошибся и Шабти не сошел с ума. Он пришел — добавил брат еще тише, — не спрашивай ни о чем. Утром! Дай ему выспаться, уж тогда, на свежую голову.

А утром мне так и не довелось повидать Шабтая. В английский торговый дом привезли новую партию товаров, отец позвал нас в лавку, где я и Эли провозились несколько дней подряд как проклятые.

Шабти молчал. Мы его ни о чем не стали спрашивать.

Через неделю в Измир приехал знакомый отца, некий Иеремия Вайзель, купец из Польши, тоже большой любитель каббалистических штудий и коллекционер древних рукописей. Я его почти не знал, видел, наверное, пару раз в детстве, когда Иеремия привозил своего сына, хилого бледного мальчика, и не представлял, что разговор с ним запомнится надолго.

Иеремия и отец сидели на террасе, во внутреннем дворике, пили крепчайший стамбульский кофе с густыми сливками и корицей, щелкали поджаренный миндаль и фисташки. Иеремия привез страшные вести, в которые очень не хотелось верить. Что отряды Зиновия Хмельницкого опустошили многие польские города, где гибнут тысячи евреев. Невозможно описать муки, которым они подвергаются перед смертью, говорил Иеремия, зверства Ашшура по сравнению с ними — игрушки. Счастливы те, кого только разрубили мечом и втоптали конскими копытами в землю, или всего-навсего посадили на кол. Убиты мудрецы Каббалы, разграблены синагоги, плитами с кладбищ мостят дороги.

— Эли, уйди, не лезь во взрослые разговоры — заметил отец, увидев, что брат подслушивает их. — Иди, иди, нечего… И Леви позови.

— Польского еврейства — скажу вам правду — практически не существует. Оно уничтожено почти полностью. Местечки стерты и сожжены, немногие спасшиеся прячутся в лесах, роют норы, словно дикие звери, а младенцы, если не погибли, отданы на воспитание монастырям, рассказывал купец. Никакой надежды, что однажды общины Польши возродятся, нет, разве что в Львове, где евреи смогли отсидеться за стенами замка, и откупились от Хмельницкого. Правда, его отряды выжгли городские предместья, бедноту, не сумевшую собрать достаточно золота.

— Прошу, ты ведь знаешь, нам и так тяжело живется, не рассказывай здесь об этом, не нагнетай, — попросил отец Иеремию Вайзеля, — а то мой сын Шабтай предсказал на 5408 год большие бедствия. Мало ли что о нас подумают в городе, не надо…

Леви откинул перо в сторону. Хватит на сегодня, подумал он, всматриваясь в темное окошко. Лишь у него одного во всем турецком квартале горела свеча, создавая Осману Сэдэ — т. е. Леви — репутацию страстного книгочея.

6. Ожидание визита рабби Нехемии Коэна. Знакомство Леви с Фатихом-Сулейманом Кёпе, пани Сабиной из рода Пястов и ее служанкой Марицей. Козни иезуита Несвецкого

Леви не стал долго раздумывать. Лавка его открылась в лучшем месте турецкого квартала. Она располагалась так, что любой человек, возвращавшийся с рынка, неминуемо проходил мимо бывшей ювелирной мастерской, хозяин которой незадолго до того переехал в Вену, и оказывался, даже если не хотел этого, у яркой вывески «Осман Сэдэ, букинист из Стамбула. Волшебные манускрипты. Предметы старины». Насчет волшебства Леви, разумеется, загнул, но раз львовские обыватели тяготеют к чернокнижию, то почему бы не прельстить их заколдованными свитками? В конце концов, правильное использование каббалистических премудростей может творить чудеса. Поэтому он велел продублировать вывеску по-польски, рассчитывая, что посетителями «стамбульского букиниста» станут не только турки. Да и рабби Нехемия Коэн вряд ли читает арабский шрифт, пройдет, того гляди, мимо, и весь план полетит прахом.

Поместив товар, Леви снял с двери большой замок, поставил на пол у окна две китайские вазы с ощеренными драконами, парящими в небесах, чтобы привлечь любителей восточной роскоши, а на подоконник выложил старый, почерневший от времени фолиант, доказывающий надежность его торгового начинания. Ведь если букинист не боится выложить на виду у прохожих самые дорогие вещи, значит, денег у него много.