Львив - [7]

Мне казалось, что Шабтай напрасно проводит время, ища ключ к расшифровке неких скрытых кодов, запрятанных в каббалистических трактатах, что эти бдения — пустая забава, не сулящая никаких открытий. Чем старше становился Шабтай, тем яростнее он погружался в изучение Каббалы, страстно впивался глазами в новые книги, которые привозил отец из Стамбула. Целые ночи Шабтай урывал от сна и перебирал бесчисленные варианты буквенных комбинаций, водя палочкой по строкам свитков. Эти наборы букв он переводил в цифры, ища им особое, самим придуманное толкование. Но, как бы Шабтай не изощрялся, отыскать что-нибудь любопытное ему не удавалось.

До того момента, когда его наставник д’Альба принес, дрожа от счастья, почитать на одну ночь редчайший каббалистический трактат, сочиненный йеменским раввином. Ни имя его, ни название мне тогда ничего не сказало.

Но Шабтай — это я помню как сейчас — буквально затрепетал, что ему, мальчишке, позволят ее прочесть. Он волновался словно жених, готовящийся впервые провести ночь с любимой.

Да… Каббала — это то, что Шабти любил больше всего. Она стала его страстью, манией, роком, предопределившей все случившееся после.

Он жил одной мистикой. Всю ночь, от первой идо последней минуты, когда за рукописью пришли, Шабтай читал, не отрываясь. Если ему хотелось что-то записать, то Шабтай делал пометки, не отводя глаз. Он наслаждался каждым мигом чтения, зная, что, наверное, никогда еще не увидит этого трактата. Второго экземпляра в мире нет. Наутро бесценная рукопись должна быть возвращена владельцу — стамбульскому букинисту, который под большой залог перевозил ее из провинции столичному покупателю.

А тот категорически не желал никому ее показывать, таково условие сделки: чтобы ни одна живая душа не посмела прикоснуться. И букинист нарушил свое слово исключительно ради юного гения Шабтая, высказав ему огромное почтение. Зачем он это сделал, до сих пор неясно.

Надеюсь, букинист не думал, что его поступок будет иметь столь ужасные последствия. Утром, как только трактат забрали, Шабтай моментально уснул и проспал почти весь день. А затем заперся в той же комнате, где читал рукопись, сказав, что ему пришла одна идея, попросил его не тревожить. Долго, очень долго сидел Шабтай над расчетами, думал, терзался, изобретал, но на следующее утро вышел оттуда.

— Раскрытие эры избавления начнется в 5408 году! — вскричал он, должно произойти что-то катастрофическое, муки изгнания достигнут пика, и Машиах откроется миру!

Признаться, я в это не поверил. Точнее, не совсем поверил, потому что Шабтай явно переутомился. Он ничего не ел, выглядел заживо погребенным, извлеченным из преждевременной могилы: бледный, с впалым лицом, больными глазами, закрытыми отяжелевшими веками. Промолчал, видя, что спорить с Шабтаем нельзя, понадеялся, что это пройдет, забудется, заслониться новыми впечатлениями, и мой брат не станет рвать душу из-за математических подсчетов наступления эры избавления.

5408 — или 1648 год по христианскому летоисчислению — не обещал евреям никаких бед. По крайней мере, положение османских подданных Моисеева закона ничуть не переменилось, и ждать было вроде бы нечего.

Одним чудесным днем Шабтай забежал ко мне в комнату и предупредил, что сегодня в синагоге «Португалия» после минхи (полуденной молитвы) будет небольшое прение по каббалистическим вопросам.

— Если хочешь — приходи, а то уже надоели эти уроки в кабинете — сказал он.

— А с кем ты хочешь спорить? — поинтересовался я у Шабтая.

— С рабби Иосифом Эскапа и Соломоном Альгази.

— Ну, ты их сразу побьешь, это даже кошке понятно. Заверну ближе к вечеру, у меня сегодня много дел накопилось, пообещал я, и то если время найду.

В «Португалию» (синагогу называли так потому, что в ней собирались выходцы из Португалии) я пришел, когда уже прение было в самом разгаре.

Свободного места нигде не осталось, я примостился в дальнем уголке.

Оттуда мне было плохо слышно, но зато хорошо виден разгоряченный Шабти, водивший рукояткой указки по развернутому свитку и что-то ожесточенно выкрикивающий. Если бы я сумел влезть на люстру, то, наверное, до меня доносились бы не отдельные слова, но лазил я с детства плохо, да и люстра висела на тоненьком шнуре.

Но все же картина, представшая моим близоруким глазам, впечатляла. На биме возвышался мой брат Шабтай, а вокруг него стояли полукругом около двух десятков евреев, весь цвет Измира, завернутые в длинные белые талесы и с неснятыми после минхи черными коробочками тфилин рош. Они отчаянно жестикулировали, возражали и даже грозили Шабтаю, но, повторяю, из своего дальнего угла я не слышал всех произнесенных слов, а пробиться поближе не удавалось. Громче всего раздавалась фраза «од меат ха-геула» — освобождение близко, ее Шабтай повторял с маниакальной уверенностью. Так же он упоминал цифру 5408, считавшуюся, по его мнению, датой начала раскрытия уже рожденного Машиаха. Речь Шабтая, впрочем, не тонула в море возражений. Полемизировал всерьез с ним только рабби Соломон Альгази, а рабби Иосиф Эскапа больше вздевал руки к нему и бормотал себе в бороду, нежели пытался опровергать. Чем больше проходило времени, тем жарче разгорался спор и тем сильнее находились аргументы у рабби Соломона Альгази. Он даже грозил Шабтаю херемом — отлучение от общины, если он продолжит упорствовать в своих заблуждениях. Или мне это почудилось? Стоял такой гвалт, что даже крики «