Лунный удар - [18]

В такие минуты он становился обидчив, делал из мухи слона.

В общем, он больше не принадлежал к стану официальных лиц, не желал встречаться с представителями власти и серьезными людьми. С другой стороны, проживи он так хоть двадцать лет, он не стал бы похож ни на лесорубов, ни на толстобрюхого счетовода, которые за картами пользовались целым словарем выражений, неизвестных Тимару. После того как закрывали ставни и запирали двери, Адель первая со свечой в руке поднималась по лестнице: движок к тому времени прекращал подачу электричества. На площадке, как обычно, Тимар в нерешительности останавливался. Адель оборачивалась и смотрела на него. Иногда он говорил:

«Спокойной ночи!» Она отвечала ему теми же словами, протягивала свечу и уходила к себе, не поцеловав и даже не пожав руки. Иногда он почти беззвучно шептал:

«Заходи!» Она догадывалась по едва заметному движению губ, непринужденно входила к нему, ставила свечу на туалет, откидывала москитную сетку, стелила постель и ложилась, терпеливо ожидая его.

— Ты устал?

— Нет.

Он не хотел поддаваться усталости. На самом деле он едва держался на ногах, хотя не работал и ни к чему не прилагал особых усилий. Должно быть, усталость вызывало пониженное давление, оно же приводило к ощущению пустоты в голове и смутной тревоги, от которой он начинал дрожать, словно над ним нависла какая-то угроза.

Часто, сжимая Адель в объятиях, он задавал себе вопросы, остававшиеся без ответа. Любит ли она его?

Какую любовь эта женщина может питать к нему? Обманывает ли она его? Обманет ли в будущем? Из-за чего она убила Тома? Из-за чего…

Но Жозеф ни о чем не спрашивал: не хватало смелости. Он боялся ответов, потому что дорожил ею. Когда в одиночестве он бродил по набережной, стоило ему вспомнить о ее голом под платьем теле, как он начинал смотреть на всех мужчин с ненавистью.

Больше всего его тревожил ее взгляд. С некоторого времени Адель подолгу глядела на него. Даже в темноте, обнимая ее, он чувствовал этот взгляд. Со своего места за стойкой она разглядывала его во время еды. Разглядывала и за игрой в белот или занзи. И этот взгляд судил, быть может, снисходительно, но судил!

Что она думает о нем? Да, это ему очень хотелось знать.

— Не следует пить перно. Оно тебе вредно.

Но он все равно пил. Именно потому, что был не прав, а она — права.

Чтобы покончить с формальностями, нужно было дождаться документов из Парижа. Они прибыли пароходом уже пять дней назад. Тимар не пожелал выйти на мол. Из своей комнаты он видел на рейде французский пароход и следил взором за его катером, направившимся к берегу.

— Раз отель продан, ничто не мешает нам отправиться хоть завтра, — сказала ему Адель. — До концессии на лодке всего день пути.

Но они не уехали ни в этот день, ни на следующий.

Тимар собирался в путь неохотно, выискивал предлоги для отсрочек, затягивал приготовления.

Теперь Жозеф злился, ощущая на себе взгляд Адели и отлично зная, что она думает. Она думает, что он трусит, что перед самым отъездом из Либревиля он во власти бессмысленной паники и цепляется за мелкие привычки, ставшие его жизнью.

Это была правда. На всю обстановку отеля, сперва ему враждебную и ненавистную, он стал смотреть другими глазами. Он узнал ее во всех деталях. Пустые мелочи казались ему волнующими, как, например, та сделанная неграми бледная маска, что висела на середине серой стены. Маска была тускло-белая, стена выкрашена жемчужной темперой, и они на редкость тонко гармонировали между собой.

Покрытая лаком стойка сама по себе могла создать иллюзию безопасности: она ничем не отличалась от стойки любого провинциального кафе во Франции, с такими же бутылками, такими же марками аперитивов и ликеров.

И так вплоть до утренней прогулки, пути через рынок, остановки напротив рыбаков, вытаскивающих на песок пироги.

В кафе вокруг их столика разговоры сливались в однообразный гул. Иногда Адель, не меняя позы, отвечала на обращенную к ней фразу. Но она все время, положив локти на стол и подперев руками подбородок, не переставала рассматривать Тимара, который курил сигареты и со злостью клубами выбрасывал дым.

— Будет у вас что-нибудь для немецкого парохода, он через месяц придет для погрузки? — спросил кто-то.

— Возможно, — ответила Адель и рукой разогнала дым, застилавший лицо Тимара.

Буйу шутил, подчеркивая забавность своего белого колпака, высотой в сорок сантиметров, украшенного трехцветной кокардой.

— Разрешите, дорогой друг, налить вам бокал амброзии? Кстати, почем обошлась мне эта амброзия? Клиентом я платил за нее по восьмидесяти франков за бутылку. А теперь?

Люди смеялись. Буйу входил во вкус своей роли, отпускал непристойные шутки.

— Мадам сегодня ночует здесь? С этим молодым человеком? Бой, вы отведете принца и принцессу в зеркальную комнату.

Тимар единственный не смеялся. И все же его дурное самочувствие было скорее физического, чем морального свойства, как если б его заставили дышать ядовитым воздухом. Он уже заметил, что потеет больше других, и стыдился этого, словно порока. В постели Адель часто наклонялась над ним, чтобы провести полотенцем по его груди.