Лунный удар - [19]

— Как ты разгорячен!

Ей тоже было жарко, но это не проявлялось с такой силой, и кожа у нее оставалась теплой и нежной.

— Вот увидишь, ты привыкнешь к здешним условиям. Когда мы будем там.

«Там» означало в глубине леса, но он боялся не леса.

С тех пор как он пожил в Либревиле, он знал, что хищники не нападают на человека, особенно белого, что змеи убивают меньше людей, чем молния, и что те негры в джунглях, у которых особенно свирепый вид, наиболее миролюбивы.

В лесах водились леопарды, слоны, гориллы, газели и крокодилы. Почти каждый день охотники приносили звериные шкуры. Даже насекомые, мухи цеце, которых он видел в городе, не слишком пугали его — он лишь инстинктивно вздрагивал.

Нет, он не трусил. Однако приходилось покинуть Либревиль, отель, комнату с полосами света и тени, набережную с красной землей и море, окаймленное кокосовыми пальмами, — все, что он так ненавидел, включая занзи за рюмкой перно и белот за рюмкой кальвадоса. Все эти вещи в конце концов создали вокруг него привычную среду, и он двигался в ней без усилий, полагаясь на свое чутье.

Всем этим он дорожил, потому что был во власти непреодолимой лени. Он брился не чаще двух раз в неделю, иной раз часами сидел в одной и той же позе, глядя перед собой и ни о чем не думая.

С Ла-Рошелью, которую Тимар любил, он расстался в бодром состоянии духа. И только когда поезд тронулся и родственники замахали платками, у него защемило сердце. А теперь он не мог оторваться от Либревиля:

Тимар прилип к нему. И даже когда увидел на рейде пароход, у него не возникло желания уехать, что, однако, не помешало ему хандрить целых два дня.

Все было противно, и прежде всего он сам, но это отвращение и эта пресыщенность тоже стали потребностью. Вот почему его злило, когда на нем слишком долго останавливался взгляд Адели. Она понимала! А то, чего не понимала, угадывала!

Но тогда почему она его любила или притворялась, что любит?

— Я пойду лягу, — сказала Адель, вставая.

Он оглядел завсегдатаев — все были пьяны. Сегодня Адели не было надобности ждать, пока кафе закроют.

Она больше не хозяйка. Теперь Буйу остановит движок, закроет двери и ставни, поднимется последним со свечой.

— Доброй ночи, господа!

Адель поднялась одновременно с Тимаром, и он впервые за вечер испытал удовольствие, так как она сделала это как нечто совершенно естественное.

— Доброй ночи, друзья!

— Право, ты могла бы нас обнять! Завтра утром вы уедете, и мы вас уже не увидим.

Адель обошла собравшихся, подставила каждому щеку. Косоглазый, более хмельной, чем другие, обнимая, провел рукой по ее груди, но она сделала вид, будто не заметила этого.

— Ты идешь? — спросила она, подходя к Тимару.

Они стали подниматься по лестнице. Снизу, из главного помещения кафе, к ним доносились говор и отельные возгласы.

— Ты весь вечер неважно выглядел. Нездоровится?

— Нет. Я чувствую себя очень хорошо.

Обряды каждого дня. Сначала она отодвигала москитную сетку, потом откидывала одеяло, возилась с подушками, встряхивая их, чтобы убедиться, нет ли скорпионов или маленьких змеек. А затем каждый раз одним и тем же движением сбрасывала платье.

— Чтобы к ночи добраться до места, придется встать в пять часов.

Развязывая галстук, Тимар оглядел себя в зеркале.

Зеркало было плохое, свеча светила тускло, и лицо казалось мрачным, особенно из-за опухших век.

Он вспомнил Эжена, который был вдвое сильнее его.

Вспомнил, как тот спустился по лестнице и, покрывая шум празднества, сиплым голосом объявил, что погибает от гематурии. Обернувшись, Тимар увидел обнаженную Адель. Присев на край кровати, она снимала туфли.

— Ты еще не ложишься?

И как раз в этот миг он подумал: «Эжен умер, а вот она живет!»

Он не делал выводов. Предпочитал оставаться в неизвестности. Ему было страшно. Суеверный страх. Он и она поедут туда. Он умрет, как Эжен. А она с другим, может быть, в этой самой комнате… Тимар скинул одежду и пошел к постели.

— А свеча?

Он вернулся и задул ее.

— Ты сказала, в котором часу?.. — спросил он, укладываясь на поскрипывающем матраце.

— В пять.

— Будильник завела?

Он повернулся к ней спиной, ища в подушке знакомую ямку и ощущая прижатое к нему горячее тело Адели. Она ничего не сказала. Он — тоже. Чтобы не заговорить первым, притворился, будто спит, но глаза его были открыты и все чувства обострены. Он знал, что она тоже не спит и, лежа на спине, разглядывает сероватое светлое пятно на потолке.

Это тянулось долго, так долго, что он стал засыпать и находился уже в полусне, когда услыхал:

— Спокойной ночи, Жо!

Он вздрогнул, но не шелохнулся. Ему показалось, что это не голос Адели: он как-то изменился. Прошло, может быть, минуты три, и ему показалось, что кровать чуть-чуть вздрагивает. Он разом повернулся и сел, вглядываясь в темноту.

— Ты плачешь?

Его слова прервало рыдание, как если бы Тимар наконец разрешил женщине излить свои чувства.

— Ложись! — приглушенным голосом взмолилась она. — Ну же!

Адель заставила его лечь. Она обхватила рукой его грудь и с нежностью пробормотала сквозь слезы:

— Злой! Почему ты такой злой?

Глава седьмая

Когда забрезжил день, лодка отвалила от мола.

Грузовичок Буйу привез Адель, Тимара и багаж.