Луна за облаком - [31]

— Можно, Григорий Алексеич?

— Проходи, садись. С этими вот закончу.— Бригадир кивнул на Вылкова и Чепезубова.— Ну так берете деньги, нет⁷ Все равно от вас толку...

— Перевоспитываете?— спросил Гончиков.

— Как видишь.

— Кажется, по-русски говорят: толкай телегу в мешок?

— Ладно, ты не того, очкарик,— буркнул Чепезубов.— Сами с усами. А вы, начальник, не сомневайтесь. С получки вернем.

Ленчик и Колька вышли из бригадирской.

«Может, зря я так с ними?— засомневался Трубин.— Поста­вить бы на место, прикрикнуть... А то — мастеру доложить. Пускай разбирается».

— Ну, что у тебя? Давай ближе. Вот сюда. Выкладывай, как с кирпичом...

Гончиков вынул мятую бумажку, разгладил на столе.

— Кладка — дело такое,— вздохнул он.— Аккуратность требу­ется. А под расшивку если — две аккуратности! Тут каждый шов — смотри да смотри. Ну, горизонтальные швы — ладно. Взял оправку и веди его от конца до конца. Но вот вертикальные... Каждый шов — ширина кирпича. И с каждым возись. Да чтобы шов был ровный, полукруглый. Вот если бы все кирпичи ложить вдоль, сколько бы мы горизонтальных швов сократили! Я на бумаге прикинул, смот­рите...

— В таком доме я бы жить не захотел,— улыбнулся Тру­бин.— Это же так себе... Небольшой толчок, и вся облицовка по­летит.

— Я поэтому и пришел к вам,— сказал Гончиков, переворачи­вая бумажки.— А вот тут у меня... Смотрите. Это четырехрядная система. Три ряда — тожки и один ряд — тычки.

— Ну-ка,— потянулся к столу бригадир.— Как ты представля­ешь? Один ряд — тычки. Ну, а внутренняя часть стены ?

— Ее надо усилить, укрепить.

— Усилить? Да-а.— Трубин покачал головой.— Ученые ничего не могли придумать, а ты...

— Толкаю телегу в мешок?—спросил Гончиков.Из-под стекол очков мерцали его погрустневшие глаза. На ши­роком добродушном лице — виноватая улыбка.

«Он, может быть, первый раз в жизни придумал,— шевельну­лась мысль у Трубина,— а я ему сразу: «Ученые ничего не мог­ли...» Надо бы как-то иначе. Он и так, говорят, маловер. А глаза какие у него! А ведь верно, что в глазах все можно увидеть: и огонь, и лед, и безмолвие, и что хочешь»...

— Знаешь, что? — Трубин опустил ему руку на плечо.— У тебя тут что-то есть дельное. Я дома посмотрю, почитаю, подумаю. А потом вместе обсудим. Хорошо? Между прочим, тебя все зовут как- то странно: Мих. Это что, родное имя у тебя, что ли?

Гончиков снял очки, стал протирать их платком.

— Видите ли, меня зовут по-бурятски Мунко. Но почему-то в бригаде прозвали Мих. Не знаю почему, но так зовут.— Гончиков сказал все это, как будто оправдывался.

Трубин взглянул на него и поразился. Без очков Гончиков не походил сам на себя. Глаза потускнели и — нет человека. Григорий не смотрел на Миха, пока тот не надел очки. А посмотрел и опять поразился. Из-под стекол светились умные глаза.

В воскресенье утром трестовские коллективно выехали на ту­ристическую базу «Байкал».

Здание базы только что построено. Строительный мусор не уб­ран. Вокруг — ни деревца, ни кустика, ни цветочка. Неподалеку сос­новый бор, но гулять там не всякому захочется. Земля каменистая. Весь бор в больших и малых камнях, ступить некуда... И тут же битые бутылки и ржавые консервные банки.

Молодая трава на берегу озера пожелтела. Затоптанная, зашар­канная, лежала она узорчатым пластиком, будто из-под утюга. А копнешь носком, и вся она хрустит, ломается и сходит с земли, ого­ляя ее, как короста оголяет зарубцевавшуюся рану.

Догдомэ сказала Григорию:

— Пойдемте на озеро.

Они шли по лугу мимо соснового бора. В застойном горячем воз­духе гудели пауты. Хрустела и ломалась под ногами высохшая тра­ва-типчак.

— Давайте уйдем подальше,— предложила Догдомэ.— Тут, в бору, очень уж шумно.

Где-то рядом наигрывала гармошка.

— Видите рощу? Вон там... А дальше камыши,— говорила Чи­мита.

— Пойдемте до камышей?

— Обязательно.

Пауты гудели вовсю. Они будто бы не хотели, чтобы Трубин и Догдомэ шли к озеру.

— Как бомбовозы.— рассмеялся Трубин.

— Мне говорили, что вы летали в войну на бомбардировщиках.

— Приходилось.

— Расскажите. Ну, что-нибудь. То, что запомнилось.

— Многое запомнилось.

— Самое страшное.

— Самое страшное?— Он подумал.— Зачем вам?

— Не знаю — зачем.

— Страшного тоже было много.

— Ну, что-нибудь,

— Что-нибудь? Можно... что-нибудь. Не верьте, что на войне не страшно. Никогда не знаешь, чего ждать и откуда ждать. Бывает, что никак не ожидаешь опасности, а она — тут как тут. Летели мы как-то на «У-2». Мотор слабый, скорость тихая. Мне надо было пе­редать пакет... нашему десанту. Это в тылу у японцев. Смотрю: летчик машет рукой. Это у него сигнал — готовься к прыжку. Ну, вылез я на плоскость. Ветер рвет... Холодно. Летчик кричит: «Ерун­да, не бойся!» И рукой эдак... отмахнулся. А мне показалось, что он сигналит: прыгай! Я шагнул... Слышу его голос: «Стой!» Ну, я обратно. И тут поскользнулся, упал на спину и съехал с плоскости... Парашют накрыл меня сверху. Хорошо, что я быстро взял себя в руки, потянул парашют... Не помню, как вытянул... У самой уже земли...

С озера тянуло холодом, пауты где-то отстали. Шум прибоя уже был хорошо слышен.

Берег круто обрывался в нескольких метрах от воды. Седые гребни волн накатывались на камни и, разбиваясь, с шумом кида­лись в озеро, а на смену им спешили новые, еще более грозные и шумливые. Все вокруг рокотало, гудело, плескалось. И кроме неба и этого рокочущего и гудящего озера, казалось, ничего на земле уже не осталось.