Лук для дочери маркграфа - [51]

— Зачем?.. — только и смог спросить Такко.

— Разглядел в тебе талант, — усмехнулся Оллард. Он наконец уселся в кресло и расслабленно откинулся на спинку. — Ты свободен.

Он снова окликнул Такко, когда тот уже стоял в дверях:

— Да, чуть не забыл. Я знаю, тебе можно доверять. Но в эсхенской пекарне тебя не вспоминают добром. Если ты отлучишься со двора без моего ведома, я могу решить, что передо мной ты бросался обещаниями с той же лёгкостью, что перед своей подружкой.

— Вам достаточно моего слова? — тревога снова скользнула под рёбра, сжав их, подобно мехам, работающим в подвале.

— Я не возьму с тебя слова. Но помни, что твоё имя вписано в судебную книгу Эсхена. В этот раз меня на суде не будет, зато будут те, кому ты продал краденые драгоценности, а кроме того — пара свидетелей. И серебра будет побольше, чем дутая статуэтка.

Пол под ногами качнулся — будто за стеной вздохнула башня, пробуждаясь в предвкушении. Выхода нет, — шептали камни в стенах. Шептали, шуршали друг о друга шершавыми краями, будто заработала старая мельница, на чьи жернова давно не сыпали зерно. Это не камни, это кровь шумит в ушах, одёрнул себя Такко, выныривая из видения, и встретился с испытующим взглядом маркграфа.

— Ты свободен, — повторил Оллард, и последнее слово, умело выделенное, легло увесистым камнем — словно над подземной камерой задвинули плиту.

* * *

Лучный щит с соломенной мишенью плохо подходил для того, чтобы бросать в него кинжалы, а копытный нож годился для метания ещё меньше, но Такко это мало заботило. Он так и не прикоснулся к перьям и древкам и теперь упорно разбивал доски щита, стараясь держать импровизированное оружие так, как учил Верен. Осень постепенно вступала в свои права: вечерний воздух был чист и прохладен, на плиты двора опускались первые желтые листья, но Такко казалось, что яркий и шумный Праздник Урожая давно позади, и впереди — лишь долгая, трудная и непредсказуемая зима.

Ясно было, что маркграф не собирается отпускать его весной. Рано или поздно он откроет перед своим учеником тайную мастерскую, и тогда Такко будет привязан к замку куда крепче, чем записью в судебной книге — и в этом случае сможет благодарить себя за поистине сказочное везение. Что же касается уроков с Агнет… Такко гнал от себя даже тени воспоминаний о безжалостно подставленной ему Белой Королеве, но его не оставляло ощущение, что там, в мастерской, маркграф снова всё просчитал, и Такко с такой удачной, как ему казалось, ложью лишь попался в очередную ловушку.

Сзади стукнула дверь. Такко обернулся и успел увидеть Берта, скрывавшегося в конюшне.

— Помочь чего? — окликнул его Такко. Не дождался ответа, сердито выдернул нож из щита и пошёл следом. Конюший вечно молчал и дулся, вместо того, чтобы прямо сказать, что нужно делать, и это раздражало куда больше, чем сама работа.

Берт нашёлся в сбруйной: возился со старым седлом, пытаясь расплести сухожильные шнуры, скреплявшие детали ленчика. Такко молча забрал седло и уселся на пороге, ловя последний вечерний свет. Седлу, верно, было больше сотни лет, и на нём виднелись следы неоднократных починок. Кто-то уже начинал перебирать ленчик, чтобы потом заново стянуть, склеить и обтянуть крашеной тиснёной кожей. Пользоваться всё равно будет некому, но таков уж Берт — бережно хранит всё старое, всё время что-то зашивает, смазывает, перетягивает…

Старые узлы легко поддавались — уж в этом Такко знал толк, не зря давно бросил считать сплетённые тетивы. Берт стоял за спиной, и Такко знал, что конюший смотрит своим невидящим взглядом куда-то вдаль и вот-вот заведёт свою песню о прошедших временах.

— Помощнички… — со вздохом забормотал Берт. — Раньше было… В каждом стойле лошади стояли, и верховые, и упряжные, и охотничьи… И всё успевали, всё! С утра до ночи поворачивались. Я и не говорил ничего, сами всё знали. Какую кобылу расчистить, какую ковать, кого крыть пора, кому жеребиться… Бывало, подойдёшь подсказать, а уже всё готово, сам бы так ладно не сделал…

Его тихий голос непостижимым образом перекрывал и ржание лошадей, и звон посуды из кухни. Такко разом стало неуютно, столько тоски было в бормотании конюшего. Он не злой, запоздало сообразил Такко, и ворчит не потому, что новый помощник плох, а потому лишь, что не заменит пропавших племянников.

Шёпот Берта стал совсем неразборчивым. Он всё повторял какую-то короткую фразу. Такко раздражённо прислушался, а когда разобрал слова, мигом позабыл о своих заботах. Конюший смотрел на седло и твердил:

— Рик чинил, Рик чинил…

* * *

Агнет болела три недели. В заботах о ней Праздник Урожая прошёл незаметно. В конце месяца Такко без лишних слов и сомнений принял от маркграфа кошель с тремя серебряными марками. Тайна, которую он теперь хранил, стоила куда дороже.

IV

17. Письмо из города

Нельзя было с уверенностью сказать, поверил ли Оллард, что его тайна осталась нетронутой, но с учеником он держал себя по-прежнему. Такко продолжал работать в мастерской, помогать с бумагами и выполнять разные мелкие поручения. Неизменными остались и вечерние партии в шахматы, и редкие поединки в оружейной, и уроки стрельбы для Агнет — о них маркграф теперь говорил с особой насмешливой ухмылкой. Пару раз они выбирались в лес, уже без всякого повода. Осенняя охота была в разгаре, но на вересковой пустоши было тихо. Казалось, будто за стенами замка жизнь вовсе остановилась.