Лучи из пепла - [69]

С наступлением темноты бамбуковая роща ожила.

— Воды, воды… Пожалуйста… Дайте мне воды… Итаэ, итаэ![29] Мама! Убейте меня! Только бы не эта боль!..

Крики и стоны, доносившиеся из темноты, становились все громче.

— О, черт! Воды… Хоть каплю воды! Какая-то женщина вскочила и снова упала. Другая женщина, обезумев от горя, начала кричать душераздирающим голосом:

— Ха-ха-ха!.. Ми-тян!.. Посмотрите на мою Ми-тян… Она летает… Иди сюда, Митико… Я дам тебе молока.

Молодая женщина тянула себя за обожженную грудь, поднимала груди к равнодушному небу! Она громко хохотала; ее распущенные космы торчали во все стороны. Потом она бросилась к стволам бамбука и в отчаянии начала с силой трясти их, словно с верхушек мог упасть ей под ноги исчезнувший ребенок. Но на землю, кружась, слетали лишь бамбуковые листья. Они казались красными в далеком отблеске пожарищ Хиросимы. Чем гуще становилась тьма, тем ярче полыхали вдали языки пламени.

Сколько людей нашли здесь убежище? И сколько их умрет до того, как забрезжит рассвет? Возможно, среди них будет и Сумико, которая сейчас лежит, положив голову мне на грудь. Обнявшись, мы дожидаемся наступления дня…

Не помню точно, как это произошло, но мы наконец очутились на том месте, где стоял раньше мой дом. Теперь от него осталась лишь груда обугленных развалин. Моя комната с небольшой верандой (я так любил их!) бесследно исчезли. Ни матери, ни отца, ни сестер нигде не было видно. Я молча стоял, ничего не ощущая, не в силах пошевельнуться. Если они погибли, надо искать их останки: я должен похоронить своих близких. Я роюсь в том месте, где когда-то была кухня, и там, где была столовая. Руки у меня изранены, но я копаю как одержимый. Я нашел мамины часы и шкатулку, в которой отец всегда держал сигареты. Их я взял себе на память. Больше ничего не было. Неужели это все, что от них осталось?..

Потом мы бредем дальше, к дому Сумико.

— Воды, воды, — шепчет девочка, — пожалуйста, Кадзуо-сан, дай мне хоть глоток воды.

Но вокруг не было ни капли воды — все высохло.

— Кадзуо-сан! Пришел… мой конец… Спасибо… Спасибо за все… Оставь меня здесь… Ты должен искать свою маму.

Сумико сложила руки, словно хотела молиться. Но я прервал ее:

— Ты сошла с ума! Вставай! Неужели ты не хочешь увидеть своих родителей? Если ты поддашься боли, значит, все было напрасно. Понимаешь? Ты не должна умирать. Не должна! — Я схватил девочку и начал трясти ее.

Мимо нас проходила какая-то старуха.

— Обаасан (бабушка)! — закричал я, хотя мне не подобало обращаться таким образом к старой женщине. — Где здесь можно достать воды?

Старуха была рассержена моей невежливостью, но все же сердито махнула рукой.

— Вода там, вон там.

— Спасибо! — крикнул я ей и обратился к Сумико: — Суми-тян, ты слышала? Вода рядом с нами, питьевая вода. Суми-тян!

Девочка попыталась улыбнуться. Но, когда я вернулся к ней с водой, она уже не шевелилась. Тело ее начало холодеть.

— Сумико! — кричал я. — Суми-тян! Проснись! Ты должна жить.

Я обнял ее и начал лить воду на ее личико, на котором застыла улыбка, выражавшая, казалось, радость избавления от мук. Капли сбегали с губ Сумико. Вода, которой она так жаждала, бесполезно текла по ее шее».

4

В то время как Кадзуо, сидя в тюрьме, воскрешал в памяти события пятилетней давности, происшедшие сразу после взрыва атомной бомбы в Хиросиме, по ту сторону тюремных стен в первый раз были запрещены ежегодные празднества в память 6 августа. Оккупационные власти и министерство общественной безопасности опасались, что в этот день возникнут массовые демонстрации, направленные против войны в Корее. Всякого рода скопления людей 6 августа были строжайшим образом запрещены. О «том дне» жителям Хиросимы должен был напомнить только сигнал тревоги вновь установленных недавно противовоздушных сирен; его решено было дать ровно в 8 часов 15 минут утра. Для «обеспечения общественного порядка» из всех близлежащих районов в Хиросиму были стянуты полицейские силы. В это жаркое солнечное утро 6 августа город походил на большой военный лагерь.

Однако, несмотря на все полицейские меры, на улицу вышли колонны демонстрантов; тысячи листовок были сброшены с крыши вновь восстановленного здания универсального магазина Фукудза.

В рядах демонстрантов, разгоняемых полицией, шел Сэйитиро Тогэ. Бледный, еще не совсем оправившийся от кровотечения, он покинул санаторий, чтобы бороться за мир в «городе смерти».

Тогэ описал чувства людей, вышедших в этот день на улицу, в стихотворении, которое впоследствии читалось и цитировалось во всей Японии. Вот что написано там о 6 августа 1950 года в Хиросиме, «городе мира»:

Они идут на нас,

Идут на нас.

Слева,

Справа,

С пистолетами на боку.

Полицейские идут на нас

Шестого августа тысяча девятьсот пятидесятого…

У купола смерти, на выгоревшей дотла земле, —

Толпы людей.

Они принесли цветы.

Но, когда полицейские в касках с пропотевшими ремешками

Бросились на демонстрантов,

Цветы были смяты…

Дайте взлететь голубям,

Пусть зазвучит колокол мира!

Все мирные декларации мэра

Развеяны как дым.

Праздник мира

Превращен в ничто,

Сгорел, как фейерверк…

СОЛОМЕННЫЕ САНДАЛИИ

1

«…и прошу поэтому приговорить меня к смертной казни». На каждом допросе Кадзуо М. требовал у тех, кто подготавливал процесс, внести в протокол это его единственное последнее желание.